Рассказы • Девяностые годы - Генри Лоусон

Но тут скромный сезонник, тихо сидевший до этого в уголке вагона, зашевелился, открыл рот, и через три минуты враль совершенно скис.

В половине шестого на фоне закатного неба появилась цепочка верблюдов. Есть в верблюдах что-то змеиное. Они напоминают мне черепах и игуан.

И кто-то сказал:

— А вон и Берк!

Похороны за счет профсоюза

Однажды в воскресенье, катаясь на лодке по притоку реки Дарлинг, мы увидели на берегу молодого парня, гнавшего небольшой табун лошадей. Парень заговорил с нами, сказав, что денек выдался хорош, и спросил, глубокая ли здесь река. Один остряк из нашей компании ответил, что утопиться ему воды хватит, — тот засмеялся и поехал дальше. Мы сразу о нем забыли.

На следующий день около углового трактира собрался народ, — предстояли похороны, и в ожидании дрог с покойником то один, то другой приглашал приятеля к стойке пропустить стаканчик. Часть времени убили, сплясав джигу под пианино в трактире. Потом придумали другие забавы, потом принялись бороться.

Хоронили молодого сезонника лет двадцати пяти, члена профсоюза, который утонул накануне, переправляя лошадей через приток реки Дарлинг.

Знакомых у него в городке почти не было, и хоронил его профсоюз. Полиция нашла в его свэге какие-то профсоюзные документы и обратилась за справкой в бюро профсоюза сезонных рабочих. Так мы узнали о его смерти. У секретаря сведений о нем оказалось очень мало. Умерший был католик, а большинство горожан — протестанты, но профсоюз важнее бога. Однако вино важнее профсоюза; поэтому, когда дроги с покойником наконец прибыли, две трети собравшихся не могли сдвинуться с места.

Процессия насчитывала пятнадцать участников — четырнадцать душ шествовали за погибшей оболочкой пятнадцатой. Возможно, у четырнадцати живых души под оболочкой было не больше, чем у мертвеца, — но какое это имело значение!

Человек пять из следовавших за гробом, постояльцы трактирщика, наняли двуколку, в которой их хозяин возил пассажиров на станцию и обратно. Нам, пешим, они были чужие, а мы — им. И все мы были чужие покойнику.

Сначала в пыльный хвост нашей процессии пристроился какой-то верховой, с виду гуртовщик, только что вернувшийся из дальней дороги, и некоторое время ехал за нами, ведя на поводу вьючную лошадь, но какой-то дружок отчаянно и весьма недвусмысленно посигналил ему с веранды трактира правой рукой, большим пальцем левой указывая через плечо в направлении бара, — и погонщик сменил курс, и больше мы его не видели. Он-то и вовсе был здесь чужой.

Мы шли парами — всего три пары. Было очень жарко и пыльно; палящий зной стекал по накаленным железным крышам и бил от каждой светлой стены, повернутой к солнцу.

Один или два трактира отдали дань покойнику, закрыв парадный ход, пока мы следовали мимо. В течение нескольких минут клиенты входили и выходили через боковую или заднюю дверь. На такие неудобства в Австралии жалуются редко, если тому причиной похороны. Простой народ почитает мертвых.

По дороге на кладбище мы миновали трех стригальщиков, прикорнувших в тенечке под забором. Один был пьян — весьма пьян. Остальные двое из уважения к умершему — кто бы он ни был — стянули шапки на правое ухо, и один из них пнул пьяного и что-то ему буркнул.

Пьяный выпрямился, вытаращил глаза, неверная рука потянулась к шапке, наполовину ее стащила и надвинула обратно. Затем он предпринял отчаянную попытку собраться с силами, увенчавшуюся успехом, — он встал, попрочнее оперся спиной о забор, сбил шапку на землю и в раскаянии наступил на нее ногой — дабы придержать ее там, пока не пройдет похоронная процессия.

Шагавший рядом со мной высокий гуртовщик с усмешкой прочел что-то из Байрона, приличествующее случаю, то есть смерти, и торжественно осведомился, пустят ли покойника «на тот свет» по его билету. Все решили, что по билету нашего профсоюза не могут не пустить.

Потом мой приятель сказал:

— Помнишь, мы вчера с лодки видели на берегу парня с лошадьми?

— Да.

Он кивнул на дроги и сказал:

— Это он.

— Я особенно не обратил на него внимания, — сказал я. — Он вроде что-то сказал, да?

— Да, он сказал, что денек хороший. Небось знал бы ты, что слышишь его последние слова и через час ему умереть, — посмотрел бы на него получше.

— А то как же, — произнес бас сзади, — поболтали бы с ним подольше, если бы знали.

Мы пересекли железнодорожную линию и потащились по горячей пыльной дороге, что вела к кладбищу, обсуждая несчастный случай и сочиняя разные небылицы насчет того, в какие переделки мы сами попадали. Кто-то сказал:

— Вот он, Дьявол.

Подняв глаза, я увидел под деревом у кладбищенских ворот священника. Дроги подкатили к могиле, задок откинули. Четверо мужчин сняли гроб и положили его около ямы, и все сняли шапки. Священник, бледный спокойный молодой человек, встал под деревцом в головах могилы. Он снял шляпу, небрежно бросил ее на землю и занялся делом. Я заметил, что, когда гроб опрыскивали святой водой, двоих или троих язычников слегка передернуло. Капли быстро высохли, а круглые черные пятнышки от них вскоре запорошило пылью; но по разнице в цвете стало заметно, как бедна и жалка была материя, покрывавшая гроб. Прежде она казалась черной — теперь она приняла тускло-серый оттенок.

И вдруг человеческое недомыслие и тщеславие превратило похороны в фарс. Здоровенный трактирщик с бычьей шеей и прыщеватым грубым лицом, на котором было написано глубочайшее невежество, подобрал соломенную шляпу священника и на протяжении всей службы держал ее на расстоянии двух дюймов над головой его преподобия. Следует отметить, что тот стоял в тени. Некоторые из присутствующих то смущенно надевали, то снимали шапки, — отвращение к живому боролось в них с почтением к мертвому. Тулья шляпы священника была конической формы, а поля свисали вокруг зонтиком, и трактирщик ухватил ее за верхушку своей огромной красной лапой. Справедливость требует признать, что, возможно, священник ничего не заметил. На театральной сцене священник или пастор, оказавшийся в подобном положении, наверное, возгласил бы: «Оставьте шляпу, друг мой, разве память о нашем умершем брате не важнее моего удобства?» Неотесанный мирянин употребил бы выражение покрепче, которое пришлось бы не менее к месту. Но наш священник, кажется, не замечал, что творилось кругом. Кроме того, трактирщик был одним из столпов церкви, и не из последних. Этот невежественный и самодовольный осел не мог пройти мимо столь удобного случая продемонстрировать свою преданность церкви и свой вес.

Яма казалась узкой по сравнению с гробом, и я с облегчением вздохнул, когда тот свободно скользнул вниз. Однажды в Руквуде я был свидетелем тому, как гроб застрял и его с трудом извлекли обратно и поставили на дерн у ног убитых горем родственников, отчаянно рыдавших, пока могильщики расширяли яму. Но на Западе не слишком точны в выполнении контрактов. Наш же могильщик не был лишен человечности, и из уважения к той человеческой черте, которую называют «чувства», наскреб немного легкой пыльной земли и сбросил ее вниз, чтобы приглушить звук от падения комков глины на гроб. Он даже постарался обратной стороной лопаты направить первые комья в конец ямы, но засохшие твердые куски глины все равно стучали, отскакивая от гроба. Впрочем, это не имело значения — да и что имеет значение? Глина, падающая на гроб незнакомого человека, производит такой же звук, как при падении на обыкновенный деревянный ящик, — по крайней мере, для меня в этом звуке не было ничего скорбного или необычного; правда, очень может быть, что на кого-то из нас, наиболее впечатлительного, этот звук навеял грусть, напомнив какие-нибудь давнишние похороны, когда удар каждого комка переворачивал сердце.

Я не упомянул о букетах акации — потому что их там не было. Я также обошел молчанием опечаленного старого друга со склоненной седеющей головой и исчерченными морщинами щеками, по которым стекали крупные перламутровые слезы. Такого там не было, — возможно, он где-то бродяжил. По той же причине я опустил упоминание о подозрительной влаге в глазах у бородатого бандита из зарослей по имени Билл. Билл не явился, а влага на лицах была вызвана только жарой. Я также не упомянул о «грустном австралийском закате», потому что солнце и не думало закатываться. Похороны состоялись в полдень.

Звали умершего как будто Джим, но в свэге у него, кроме нескольких профсоюзных документов, не нашли ничего — ни фотографий, ни локонов, ни любовных писем или чего-нибудь в этом роде, не было даже письма от матери. Большинство из нас не знало его имени, пока мы не увидели табличку на гробе; для нас он был «бедняга, что вчера утонул».

— Так, значит, его звали Джеймс Тайсон, — взглянув на табличку, сказал мой знакомый гуртовщик.