Ответственность - Лев Правдин

«Мы — ленинградцы, — писала она. — Мы все выдержим и не сдадимся. Милые мои, родные мои, вы — мужчины, вы хорошо знаете, что страшно бывает лишь тому, кто не верит в победу. А кто верит в нее — тому ничего не страшно. Я не была в нашем Ленинграде с самого первого дня войны, но мне все рассказывают, как там трудно и часто просто невозможно. Но как вспомнишь, что именно там находится наш дом, то ничего не страшно и ничего не жалко для победы. Разве мы когда-нибудь сможем забыть наш малоохтинский рай!.. Что там сейчас? Что там сейчас, в нашем могучем борце — Ленинграде?»

Рай! До сих пор Сеня не придавал этому слову никакого значения. Рай, ад — все это поповские выдумки, одним словом, липа. Это слово годится разве что для совершенно несерьезного сравнения: «Живем как в раю». Звучит иронически, потому что никто в раю не бывал и не знает, как там живется.

Сеня еще раз перечитал это место: нет, никакой иронии. Мама была в раю и даже точно указывает, где он находится, — на Малой Охте. Никогда бы не подумал, что такое ничем не замечательное место, пригород за Невой, вдруг окажется раем, о котором можно мечтать и даже воевать за него.

С письмом в руке Сеня медленно поднимался по лестнице. Куда посылают маму? Конечно, это какое-то очень важное задание. И конечно, опасное. Этого она не напишет, да, наверное, и нельзя написать, Ну конечно, разве о таком можно говорить в письме?

Опять эта дежурная. Бежит сверху, как девочка, размахивая какими-то бумагами. Улыбается, а глаза, как у ребенка, которого наказали, и он не знает, за что. Такие глаза, в которых застыло грустное, покорное недоумение, Сеня часто встречал в блокадном Ленинграде и потом в поезде, который увозил эвакуированных на далекий Урал.

Пришел отец, как всегда, усталый от репетиций в холодном зале театра, но никогда не поддающийся усталости. Человек не может жить без веры в будущее, а верить можно только в хорошее будущее, он был глубоко в этом убежден и старался во всех и в самом себе поддерживать эту веру.

Отец долго читал письмо, затем еще раз перечитывал его, затем проговорил то, что всегда говорил, когда не знал, что сказать:

— Да-да. Ну и отлично…

— Насчет рая, — спросил Сеня, — что-то тут мне не все понятно…

Глаза отца заблестели ярко и расплывчато, как отраженные в воде огни. Сеня деликатно отвернулся и начал глядеть в окно, хотя, кроме густых морозных узоров, там ничего не было.

Отец уронил платок и, поднимая его, проговорил:

— Да, Рай. Это, видишь ли, самое лучшее место, какое только можно себе вообразить. Ты понимаешь, конечно, я говорю о земном рае.

— О малоохтинском?

— Ты же знаешь, именно на Малой Охте мы впервые встретились с мамой.

— И вам было хорошо как в раю?

— Ну что ты! Гораздо лучше! Да мы тогда и не думали о каком-то рае. Зачем?

— А потом?

— А потом, мой милый, для меня раем становилось любое место, где со мной бывала мама. Она умела одним своим словом создавать рай. Ты согласен со мной?

Да, она это умела. Как хорошо все было, когда все жили вместе, так хорошо, что даже и в голову не приходили мысли о какой-то райской жизни.

— А когда хорошо, то разве подумаешь о рае? — продолжал отец. — Такие сравнения приходят, когда не очень-то хорошо. Рай — это только прошедшее или будущее, воспоминания или мечта. А жизнь, мой милый, это настоящее. А настоящее — это всегда борьба для победы. Вот о каком рае пишет нам мама.

— А сейчас? Там, на фронте?

— Что на фронте? — не понял отец.

— Она и там его создает? Ты сказал, где она, там и рай.

— Во всяком случае, она пытается. В этом я уверен. Иначе не за что воевать и нечего ждать.

Сеня не в полной мере понял объяснение отца, но, как всегда, он поверил ему. Рай, за который надо воевать, — вещь вполне конкретная и стоит того, чтобы за него воевали.

ГОРОД В СУГРОБАХ

В этот уральский город они приехали в прошлом году. Сене как раз исполнилось четырнадцать лет.

На вокзальной площади эвакуированных сажали в трамваи с мохнатыми от инея стеклами и долго везли по длинным прямым улицам. Потом еще пришлось идти между рядами сугробов, как по какому-то тоннелю, пробитому в снегу. Втянув голову в цигейковый воротник пальто, Сеня торопливо шагал по хрустящему снегу.

Сугробы лежали по обе стороны тротуара, как горные хребты, их вершины тонули где-то в аспидно-сером небе. Сене хотелось рассмотреть, где там они тонут, и он все старался заглянуть наверх, но не мог — мешал тяжелый рюкзак на спине. Он только и видел, что серые сугробы, на которые не переставая падал свежий снег.

Такое количество снега теперь никого не удивляло, в Ленинграде тоже никто не убирает улицы, да, наверное, теперь и нигде не убирают, ни в одном городе.

Кроме рюкзака, пришлось нести и чемодан. Не особенно он тяжел, но когда долго несешь, то всякая, даже не особенно тяжелая вещь, начинает оттягивать руки. Наверное, от усталости. А может быть, просто надоедает так долго идти по снегу с чемоданом в руках.

Но Сеня несет и не жалуется. У папы только одна его скрипка, закутанная поверх футляра еще и в одеяло, чтобы не замерзла. Он несет ее, как ребенка, и трудно дышит. Недавно в вагоне у него был сердечный приступ. Сеня растерялся: папа, такой сильный и на вид цветущий, и вдруг — приступ. Хорошо, что тут кругом были знакомые и товарищи по работе, которые знали, что надо делать в таких случаях.

Скоро отец пришел в себя и, сконфуженно улыбаясь, проговорил:

— Ты испугался? Ну и напрасно? Все чудесно кончилось. Просто я что-нибудь тяжелое поднял или поволновался. А теперь все хорошо и даже вполне отлично.

Но Сеня не совсем поверил отцу. Эти «отлично» и «чудесно», да еще веселый голос — все это маскировка. Не так-то все хорошо. Он спросил:

— Почему я ничего не знал про эти приступы?

— А этого, видишь ли, и не надо тебе знать. Это мое личное дело. И никому не мешает.

— А мама знала?

Отец долго молчал, прежде чем ответить:

— Мама, милый мой, все знала.

Тогда неожиданно для себя Сеня проговорил суровым тоном:

— Теперь все самое тяжелое буду носить я.

И сказал так, будто в эту минуту он стал старше и сильнее и получил право разговаривать с отцом так, как с человеком, за которым надо присматривать и, в случае чего, помогать. Он не заметил, как это у него так получилось. А отец заметил и сначала растерялся.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Пожалуйста, я подчиняюсь. Я с удовольствием. Приятно подчиняться, если тобой командует любящий человек.

Это верно, он всегда и охотно подчинялся маме, выполнял все ее распоряжения и желания. Все это он делал с искренним удовольствием, никогда не спорил и не высказывал своего мнения, если оно уже было высказано мамой. Сеня так к этому привык, что считал такое подчинение доброй маминой воле непременным условием семейного лада.

Но Сеня также знал, что отец подчиняется только тем, кого сам считает достойным уважения и любви, и поэтому слова отца его не удивили: в его любви он не сомневался. Отец любил людей доброжелательных и бесхитростных, и сам он был отзывчивый и деликатный человек, почитаемый всеми, с кем ему приходилось работать.

Сене всегда казалось, что от отца распространяется какое-то особенное успокаивающее тепло. Даже когда он идет по улице — большой, грузный, в широком сером пальто и маленькой черной шляпе — то все встречные не могут не подумать: «Вот хороший человек». А он идет неторопливой походкой, положив свои полные щеки на красное клетчатое кашне. Он идет и смотрит на всех светлыми глазами доброжелательно и немного печально, и от этого всем кажется, что этот человек не только любит людей, но и знает, что не все у них идет гладко, что много еще есть на свете печали и горя. И это тоже располагало к нему.

Их поселили в гостинице — самом большом здании в городе, на последнем этаже, на седьмом. Все в городе гостиницу так и называли — «семиэтажка».

Когда утром Сеня подошел к окну и приподнял штору, чтобы впервые взглянуть на незнакомый мир, то увидел только солнце и снег. Казалось, в этом мире ничего больше не существовало, кроме ослепительного солнца и такого же ослепительного снега. И все после Ленинграда, с его серым зимним небом, казалось голубым. Голубой город.

Сквер напротив гостиницы так завален снегом, что под ним исчезли и ограда, и кусты, и даже молодые деревья. А старые деревья тоже почти не видны под белыми шубами и шапками.

Со своего седьмого этажа Сеня сначала увидел одни бело-голубые подушки крыш и только потом стал разглядывать длинные прямые улицы с невысокими домиками старинной постройки. Прямо перед окнами, немного в стороне, стояло красивое здание: наверное, это театр. За театром тоже улицы с большими домами, а еще дальше огромная белая равнина — река. Большая уральская река, о которой он знал только из учебника географии.