Царевна Волхова - Елена Ткач

Он часто навещал Элю с Тасей в больнице — фрукты возил, цветы… Сначала Тася ни на что не реагировала и только как тень склонялась над дочериной кроватью. Она кивала Вано, когда фигура его в накинутом на плечи халате возникала в дверях палаты. Изредка выходила с ним покурить. И «пробуждалась» только когда расспрашивала о происшедшем. Она требовала и требовала — имена, клички, подробности… Она хотела все знать. Обо всех, кто имел прямое или косвенное отношение к происшедшему с Элей.

Он отнекивался, отшучивался, потом твердо сказал: «Если хочешь поговорим, но после. Когда Эля поправится.» И так твердо сказал «когда поправится», что Тася как бы проснулась вдруг, очнулась и поняла, что надежда и в самом деле не умерла. Что жизнь в Эле теплится. И стала с удвоенной утроенной силой приникать к её холодной прозрачной ручонке, отогревала её губами и жарко шептала: «Живи! Живи!»

И Эля стала оживать.

А Тася думала: что же двигало им — Вано… И поняла — не долг и не жалость. А может, он был как-то причастен к беде и хотел это загладить? Ведь браткам явно кто-то донес, где находится «Дон Корлеоне» со свитой она вспомнила его подозрительный взгляд, каким он обвел всех, когда узнал, что в Загорянку едут враги… Нет, скорее Вано двигало что-то другое. Но Тася запрещала себе думать об этом и хотела лишь одного: чтобы Эля поправилась. И чтобы память вернулась к ней.

«Но зачем же ей возвращаться? — спрашивала саму себя Тася. — Разве с памятью ей будет легче? Нет! И значит все к лучшему. Стерты эти двенадцать лет — и Бог с ними! Узнает меня, Сенечку — и хорошо! А ничего другого и помнить не надо. Не надо — отца, который предал, не надо — нужду и проданную квартиру. Ничего не надо… Мы станем писать жизнь набело. Мы будем очень стараться!»

Пожилая соседка по палате Эле нравилась: она чем-то напоминала бабушку Тоню. Тот же открытый высокий лоб, гладко зачесанные и забранные в пучок волосы. Твердые, совсем не дряблые губы, в чертах достоинство и покой. Покой… О, какое доброе слово!

Звали соседку Елена Сергеевна.

— Тезки мы с тобой — это хорошо! — улыбнулась она, узнав имя Эли. Только не буду тебя Элей звать. Ты — Елена, это значит — факел! Свет горит в нашем имени. И не будем ему изменять.

Елена Сергеевна, как и Эля, говорливостью не отличалась. Скажет слово, другое — и замолчит. Надолго… О чем она думала, чем жила — об этом Эля не знала. И ей нравилась в Елене Сергеевне загадочность, недоговоренность какая-то… Без слов она теперь лучше чувствовала людей.

Вот и сейчас, глядя на розовый закатный свет за окном, Эля мысленно говорила с Еленой Сергеевной. Втайне желая, чтобы та прочла её мысль и ответила. Она знала, что сегодня Та — безымянная — не придет. Эля всякий раз предугадывала её появление… Свет, переполнявший все её существо перед приходом гостьи, загорался все реже. И как правило перед рассветом. Тогда Эля просыпалась внезапно как от толчка и ждала… И никогда не обманывалась.

И странное дело Елена Сергеевна, как будто, тоже была посвящена в игру постижения смысла — скрытого смысла без слов, в которую научила её играть нездешняя гостья. Соседка по палате словно читала её мысли и порой отвечала на них. Вслух.

Вот и сейчас, едва Эля подумала о своем тайном желанном доме, как Елена Сергеевна кивнула и произнесла:

— Да, это имеет значение — место в котором стоит твой дом. От этого зависит сила. Твоя и его…

Она взглянула на Элю, спустила ноги с кровати, вдела в тапочки. Подошла. Склонилась. Коснулась губами прохладного лба, стянутого белой повязкой.

— Удивляешься? Все должно обрести силу. А дом, если он, конечно, живой, тем более. Это важно. Ты знаешь. И я тоже знаю.

Немой вопрос, взмах ресниц…

— Ты сможешь стать сильной. Ты уже стала.

Медленно, неспешно — к окну. Присела на подоконник. Легкий старческий силуэт словно светится, окутанный отблесками заката. Молчит. Думает. Вот обернулась…

— Он будет у тебя — этот дом. Тот, о котором мечтаешь. Твой путь приведет к нему. У тебя особенный путь, — она вздохнула, — редкий для ныне живущих на земле.

Молчанье в ответ. Пылинки дрожат и плавают в луче света.

— Главное — ничего не бойся! Закрой дверь. Есть такая дверь у судьбы за нею прячется страх. Ее нужно закрыть. Плотно-преплотно. Крепко-накрепко. И тогда никто не сладит с тобой.

Немой Элин вопрос. Чуть дрогнули ещё не ожившие губы.

— Ты все скоро поймешь сама. Страх притягивает монстров и они воплощаются, приходят из небытия. А чтобы стать свободной, нужно захлопнуть дверь перед сомнением, суеверием, страхом… Перед неуверенностью в себе. Тебе все дано, девочка! Ты сильная! И все задуманное свершится. И ты начнешь идти вверх по лестнице и вместо того, чтобы растратить и потерять себя, как это делает большинство, ты себя сотворишь. По крупице, по шажку, по улыбке. Соберешь котомку радости и пойдешь. К своему дому. Важно только одно: оказаться там с полной сумой, чтобы принести хоть малую толику, но своего. Накопленного. Богатство души своей.

Она надолго умолкла. Сошла с подоконника. Пригубила из стакана воды. Головой покачала.

— Будет, будет все, не беспокойся. Все у тебя для этого есть! Твое варево — мысли, образы — самое истинное. Самое питательное! Из него-то все и растет. И прежде всего, сама реальность, мир, в котором живешь… Вот погоди — придет твоя мама, я поговорю с ней. Есть у меня мыслишка одна узнаешь потом… Вавилон-то — Москва — не для вас. Не для таких как вы. Как мы… Скажи, а девичья фамилия мамы твоей случайно не Мельникова? — Эля моргнула. — Ну, да, иного и быть не могло. Они очень похожи.

Улыбнулась. Поправила прядь, выбившуюся из прически. И Эля отчего-то вздохнула с облегчением. Эта встреча с Еленой Сергеевной — первый шаг. Первый знак. И все будет хорошо. Вот только… в её ответной улыбке угадывался вопрос. И Елена Сергеевна ответила.

— Спрашиваешь, на кого твоя мама похожа? В свое время узнаешь. Перед тобою — миры. Главное в них не запутаться. Поди разберись, какой из них твой. Это как в лабиринте — только одна дорога приводит к выходу. Ну все, поговорили! Вижу, ты устала. Да и мне пора на покой. Спим! Спокойной ночи, Елена.

Стройная, строгая. Старухой не назовешь — воля, натянутая струной, такой вольности не дозволяла…

И Эля глядела на неё и видела — у неё никого. Одна-одинешенька! Она не удивлялась своей новой способности без слов понимать людей, видеть их жизнь, судьбу… Она, кажется, вообще утратила способность чему-нибудь удивляться. Все, происходящее с нею теперь, было правильно и хорошо. Это был дар Светлой гостьи — Эля в этом не сомневалась.

Ей нравилось без слов задавать вопросы и получать ответы на них. Нравилось, что они с её новым другом, а Елена Сергеена стала её настоящим другом, понимают друг друга на особом своем языке. Эля спросила себя: что с Еленой Сергеевной. И ответ пришел сам собой — рак. Саркома. И в тот же миг она поняла, что соседка её по палате не выйдет отсюда…

Та, похоже, знала это. Но отчего-то нисколько этим не мучилась. Похоже, она спешила уйти — спешила туда, где её давно ждут. Где будут ей радоваться… Ей будет там хорошо — в этом Эля не сомневалась. И это помогало одной ждать конца, а другой — не тяготиться мыслью о том, что предстоит её другу.

Эля спрашивала себя: что за путь ей предстоит, о котором сказала Елена Сергеевна. И отвечала — это путь к дому. Куда поведет она и маму, и Сенечку — поведет за собой. Он уже ждет их — этот дом. Он уже близко…

Глава 10

БУРАТИНО

Эля шла на поправку. До выписки оставалось чуть больше недели. Врачи говорили, что её выздоровление — просто чудо, что частичная потеря памяти это сущая ерунда по сравнению с тем, что могло ожидать её при той черепно-мозговой травме, которую она получила. Если такие больные и выживали, то их ожидала участь быть навсегда прикованными к кровати.

Тася по-прежнему дни и ночи проводила возле дочери. Благо, гипс с Сенечкиной руки уже сняли, и малыш все это время оставался на попечении Ксаны. В первое время Ксана приводила Сеню в больницу навещать сестру, но при виде мертвенно-бледной Эли с головой, обвязанной бинтами, с иглой, торчащей из вены, безмолвной, чужой, Сеня начинал реветь, падал на пол возле кровати и закрывал головку ручонками, прячась от этого ужаса…

Он совсем перестал возиться с игрушками, часами мог сидеть у окна и боялся брать что-нибудь своей сломанной рукой — память о сильной боли не отпускала его. Но когда мама или тетя Ксана звали его, чтобы дать что-то вкусненькое, он машинально протягивал правую руку. Протягивал, а потом резко отдергивал и прятал за спину. И лицо искривляла гримаса боли.

Тася без слез не могла на это глядеть. И прозвала сынишку Буратино из-за доверчивого жеста руки, протянутой по первому зову…