Тихое вторжение - Дмитрий Володихин

Он назвал, чьё требуется разрешение, и я понял: это, наверное, те самые уроды, которые требовали от нас с Михайловым надеть погоны – иначе никакого доверия. Хорошо, что мы туда не пошли. Там, конечно, очень резвые ребята. Только они, кажется, готовы Зону людьми забросать – авось захлебнется кровью и потухнет.

– На вас, Дмитрий Дмитриевич, у меня обиды нет. Вы хотели как лучше. В госпиталь этот я пройду, не сомневайтесь. И ничье разрешение мне не понадобится. У меня к вам всего один вопрос: когда сбор группы перед ходкой?

Ответил за него Яковлев:

– Завтра утром, в десять ноль-ноль во внутреннем дворике. Удачи, Тим.

Глава 5

Маленькая девочка вернулась из Зоны

Я шел по больнице злой, как мать твою запросто.

Мы же договорились с Катькой: никогда, ни при каких обстоятельствах не пойдет она в Зону. Достаточно того, что я, тупой долбодятел, хожу туда на работу. Достаточно – в рассуждении того, что на каждую семью должен приходиться хотя бы один здоровый человек.

Мы с Михайловым когда-то договорились… Он не должен соблазнять Катьку сталкерской работой. Он даже говорить рядом с ней о Зоне не должен, а тем более – ходку предлагать. Так нашлись добрые люди, и Михайлова не понадобилось!

Мы же… да что за хреновина такая! Как увижу, что жива, тут же прибью.

Говорила бабуля: «Не было бабе печали, да купила баба артефакт…» Или… как-то не так… Точно помню: «Баба с возу – кобыле легче». Значит – тяготы и печали от бабы. Да? Может, это бабу кто-то приобрел, а вместе с нею приобрел и печаль? Наверное, так: «Не было печали, да купили бабу…»

Сплошные печали мне от моей непутевой бабы.

Дверь в палату я, кажется, открывал не столько рукой, сколько ногой.

А потом я увидел Катьку.

Всю в бинтах, аж глаз не видно. Левая нога – в гипсе. Губы серые. Щеки впалые. Капельница.

Какая же ты у меня непереносимая дура… Я так люблю тебя, я с ума от тебя сойду. Ты мой свет. Ты мой свет, Катька!

Я подхожу к постели, подтаскиваю стул, сажусь и беру ее за руку. Осторожно. Как бы не сдвинуть чего-нибудь, что сдвигать нельзя. Чувствую, как ее пальцы отвечают моим.

Стрекоза…

Знаете, ребята, так бывает иногда: знакомишься с кем-нибудь, ну, ходишь, разговариваешь, потом у тебя уже с ней до поцелуев дошло, потом еще дальше, и ты там, конечно, волнуешься, то сё, добиваешься ее, ссоришься-миришься, словом, как у людей… а потом – хоп! – и что-то в тебе переключилось. Какая-то странная вещь с тобой произошла. Ты к ней прирос. И чувствуешь, что она к тебе тоже приросла. Вот такая петрушка.

Ну, то есть, ее нет рядом один день, два дня, а ты уже на стенку лезешь, потому что света белого лишился. У тебя как будто ампутировали ногу или руку, и ты повсюду ходишь нецелый. Калека-калекой ходишь. Тебе нужно ее присутствие. Не рядом с собой под одеяло положить. И не умный разговор завести. Нет. Тебе до смерти нужно, чтобы она была рядом. Просто, чтобы была рядом. Ты как водолаз в тяжелом скафандре: какая-то балка упала, пережав дыхательные трубки, и твои легкие судорожно пытаются набрать воздух. А взять его неоткуда. Или ты как зимой голым на мороз вышел – нужно согреться, а тепла с собой нет. Оно где-то там, в доме осталось, там, где у тебя целый склад тепла.

Что хотите говорите, ребята, можете спорить, можете хоть в драку лезть, мне всё равно. Я так скажу: любовь – это жажда присутствия. Нет ее присутствия, той самой единственной женщины, и ты умираешь. Ты может умирать целые годы. Ты даже десятилетия можешь умирать. И всё это время ты формально жив, а внутри… внутри у тебя кончился завод. И тикалка опять пойдет, и механизм твой оживет, если ты опять найдешь ее, она улыбнется тебе, и ваши руки соприкоснутся.

Когда она рядом, вы… как там в школе учили? Вы – вроде сообщающихся сосудов. Делите всё, что внутри вас происходит, поровну, и уровень всего, чем ваши личности набиты, выравнивается. Допустим, у тебя печаль, а у нее радость – так ты повеселеешь с ней, а в ней чуть поубавится веселья. Или, скажем, у нее боль душевная, а ты в порядке… Тогда ты от ее боли заберешь себе часть, а ей полегчает. Не знаю, как это получается. Это чудо, ребята. Жизнь – озвереть до чего холодная штука! Не будь таких чудес, мы бы давно друг другу глотки перегрызли.

Ее губы растягиваются в улыбке.

Мы вместе. Мы оживаем.

– Я так люблю тебя, Тим. Я с ума от тебя схожу.

Она говорит очень тихо. Я едва могу расслышать ее. И, кажется, что-то мешает слушать ее слова.

О! Смотри-ка… Всё это время у меня над ухом разорялся врач. Оказывается, он вошел вслед за мной в палату. Что-то ему не нравится, почему-то я не могу здесь быть в такой одежде… и в такое время…

Перестаю его слушать.

Я не асоциал, ребята, не думайте. Просто когда Катька рядом, все прочее становится несущественным. Вроде лая соседской собаки в подъезде или ковра на стене родительской квартиры… Слышишь и не слушаешь, видишь и не замечаешь.

Я хотел ответить ей, но она не дала. Нашарила мой подбородок, приставила палец к губам. Молчи, мол. Погоди.

– У меня сил нет, Тим… Совсем нет сил. А я должна сказать тебе две важных вещи и одну важную вещь от тебя услышать. Я первый раз сегодня в сознание пришла… первый раз. Могу отключиться в любой момент.

Кажется, врач кого-то привел в палату. Да, здоровый такой мужик, рожа красная, как пасхальное яйцо. Санитар? Назойливый какой. Я на пару секунд отпустил руку Стрекозы, отправил санитара в нокаут и опять жадно схватил ее пальцы.

– Вот так… хорошо. Ты слушаешь меня?

– Да, Стрекоза.

– Запоминай: сталкер-бар в московской Зоне, на станции метро «Университет»… там все мертвы. Семнадцать мужчин и две женщины. Есть матёрые… человек семь – таких по снаряге отличить можно. Они дрались… стреляли… За сутки до нас их что-то убило. Что-то… или кто-то. Быстрое как химера в старой Зоне. Но только это химера с крупнокалибе… калиберным пулеметом… – она едва справилась с длинным словом. Я сжал ее пальцы сильнее. Она продолжила:

– Калибр двенадцать и семь, я думаю… Пули… с вольфрамовыми сердечниками. И… что бы их там ни убило, они с этим не справились, оно ушло. Были раненые, два или три… их пытали и… запытали до смерти. Мы видели следы пыток. Шишак… весь исполосован, четыре пальца отрезаны… Девятнадцать бойцов… Книги «Союз сталкеров» не было… мы не нашли ее, Тим. Не у кого было спросить, где ее прятали.

Я говорю ей:

– Прости, я отойду на секундочку. Я сейчас.

И отправляю в нокаут одного из двух больничных охранников, приведенных айболитом в палату. Нет, правда, я не против законов общества, я не анархист, ребята. Но зачем же соваться под руку?

Второй охранник берется за шокер. Потом берется за яйца. За свои, разумеется. Белый свет у него сейчас клином сошелся на несчастных отбитых яйцах. Шокер я у него на время отбираю. В ближайшие несколько минут парень все равно не сможет им воспользоваться.

Я, ребята, до армии занимался боксом. Ну не так, чтобы профи, но кое-какие соревнования выигрывал. В армии меня определили в погранцы-огурцы и там тоже кое-чему научили. После армии тренировали в клане «Орден». Хреново они нас там на Зону натаскивали, но из первой ходки я вернулся живым. А потом, когда меня взял на работу Михайлов, пестрая пошла жизнь, обуеть, до чего пестрая… Среди прочего, работать в спарке с военсталкерами пришлось. Притом не раз и не два. А это очень резвые ребята и очень крутые. Так вот, чтобы от них не отставать, пришлось пройти «курс молодого бойца» в их учебке. С тех пор я не люблю драться, ребята. Что за кайф от драки, когда все время себя сдерживаешь? А если не станешь сдерживать, то обязательно кого-нибудь прибьешь.

Возвращаюсь к Катьке.

– Ты не скучала без меня?

– Очень скучала… Мы гробанулись на обратном пути. Шесть здоровенных лбов и я, маленькая девочка.

Притом шесть здоровенных лбов остались удобрять собой московский метрополитен, а маленькая девочка добрела до точки, где ее вытащила спасательная группа. Ну, или хотя бы доползла, а не добрела. У здоровенных лбов и этой возможности не было.

– Я в живых осталась только по одной причине… шла по Зоне, сняв Калашник с предохранителя. По старой памяти. Как нас учили еще в той, старой Зоне.

Правильно, девочка. А как еще? Зона, сука, требует уважения.

– А они… они же все военные… у них же, у долбоклюев, дисциплина…

– Не ругайся, маленькая девочка.

– Хорошо, не буду. Так вот, у них, Тим, порядок: перед выходом в Зону передернули затворчики, сделали на «заряжайке» по контрольному щелчку каждый, рожки с патронами вставили, а потом… что? А потом строго на предохранитель. Во избежание, мать твою…

– Не ругайся, чудо моё чудесное.

– Хорошо, не буду. Я их капитану объяснять пыталась… а он как каменный. «Устав еще никто не отменял…» Возвращаемся по метротоннелю, идем между «Вернадского» и «Юго-Западной», совсем ничего до выхода на точку встречи осталось…

Тут она замолчала. Вздохнула. Плохо ей. Я по себе чувствую, как ей плохо. Мне от нее передается.