Каким был для меня XX век. Российский посол в отставке вспоминает и размышляет - Владимир Михайлович Семёнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все годы войны я горячо переживал за отца, и это многократно усиливало мое внимание к фронтовым сводкам. На всю жизнь в памяти эти сводки Совинформбюро и голос диктора Левитана, который часто читал их, и грозная, как сама война, песня: «Идет война народная... Священная война...»
Наш город все более наполнялся переселенцами, ранеными. Помимо эвакуированного из Москвы завода в городе был расквартирован боевой авиаполк, опиравшийся на местный травяного поля аэродром. Над городом пролетали наши боевые самолеты, более всего — У-2 и Пе-2. Порой от вокзала по улице везли крыло или фюзеляж самолета, доставленные с юга, где шла битва за Сталинград. Во многие семьи стали приходить «похоронки». А в одну (и единственную) осеннюю ночь 1942 года все жители города были взбудоражены громовыми раскатами и всполохами на восточной стороне чистого и звездного в ту ночь неба: немцы бомбили Саратов, в 100 километрах от нас. Эта ночь донесла до нас само дыхание войны.
Еще до войны между моими родителями возникали размолвки, а после короткой побывки отца дома летом 1942 года трещина стала расти, я сильно это переживал, тем более что отец все время ходил под пулями. Часто я был груб с матерью, порой даже жесток. В том возрасте, когда я самого себя еще толком не понимал, мне трудно было понять то, что разводило в стороны моих родителей.
У нас постоянно жили подселенцы, что, во-первых, просто требовалось по обстановке, а во-вторых, скромная плата за постой помогала нам справляться с голодом. Вдобавок к семье П. П. Хмелька в 1943 году к нам подселили выписанного из госпиталя солдата Павла Ивановича Тепкина, которому под Ржевом снаряд перебил низ левой голени.
Он рассказывал, что, очнувшись на поле боя, увидел, как ступня болтается лишь на куске мяса. В госпитале он очень просил докторов сохранить ему ногу, и ступню ему пришили, но рана никак не хотела заживать. С этой незаживающей раной на ноге он прожил 20 с лишним лет. Работал бухгалтером, любил мастерить мебель, что получалось у него совсем неплохо.
Моя мама очень сочувствовала Павлу Ивановичу, который оказался душевным, рассудительным и домашним человеком. Они полюбили друг друга и оформили свой брак в 1945 году, когда мой отец, вернувшись с фронта в Петровск, создал новую семью. Он женился на вдове Вере Максимовне Гороховой; ему шел 50-й год, ей было 45. Жили они в 10 минутах ходьбы от нашего семейного дома, на улице Володарского, и нередко он пробегал своей шустрой походкой мимо наших окон.
Весной победного 1945 года я получил от отца две посылки: в них были два новых немецких костюма и пара рубашек, чему я необычайно обрадовался — мне было уже 17 лет, и я очень хотел вылезти из старой потрепанной гимнастерки и штопаных штанов. Я уже влюблялся в девушек классом старше меня, тем более что кумиром в их кругу был один из лучших моих друзей Валерий, и я очень хотел походить на него.
Один из костюмов почти сразу стал расползаться — немецкий эрзац военного времени, а другой сослужил мне великую службу на протяжении всех пяти лет учебы в привилегированном МГИМО. В этом костюме я никогда не чувствовал себя парией.
Отец, когда я благодарил его после его возвращения с войны, объяснял мне, что в его части раздавали для отправки домой одежду из многих разбитых универмагов и магазинов и помогали отправить такие посылки, что было тогда непростым делом.
Заканчивая рассказ о моем отце, поясню, что, уехав летом 1946 года на учебу в Москву, я почти потерял связь с ним. Разумеется, приезжая в Петровск на каникулы, а позже — во время отпуска, я навещал его, беседовал с ним. Его здоровье ухудшалось, мучили экзема, хронический кашель (тем не менее он продолжал курить свою любимую махорку), врачи находили у него рассеянный склероз.
Он вступил в партию и продолжал работать в амбулатории, которая к тому времени уже стала поликлиникой, затем заведовал малярийной станцией. В 70 лет вышел на пенсию и последние два года жизни, на удивление многим, работал заведующим только что открытого медвытрезвителя, единственного в городе.
Последний раз я видел его как раз, когда он только заступил на эту должность, и он мне спокойно объяснил, что он — врач, а это — врачебное дело. «И вообще, — говорил он, — что сидеть дома!» Было это летом 1966 года, когда я прилетел из Канады в отпуск и вместе с женой и маленьким сыном посетил родной Петровск. Мой отец порадовался внуку.
Во время той последней беседы со мною отец был грустным. Пожаловался на одышку, на склероз, который, какой сам сказал тогда, не научились покалечить. Но на жизнь не жаловался. Принимал ее, как она есть. А я после этого не раз размышлял о том, сколько же испытаний выпало на его долю! Три года солдатских окопов в Первую мировую, более двух — в гражданскую, четыре — в Отечественную. Около десятка лет в войсках и все на передовой. Отвоевался наперед и за меня, и за моего сына.
Отец скончался 12 апреля 1968 года в возрасте 72 лет.
Сообщение о кончине отца я получил в Канаде в самом конце апреля. Мама прислала письмо, в котором объясняла, что вызывать меня телеграммой из Оттавы в Петровск на похороны было совершенно нереальным делом. Она была права, но от этого легче не стало.
Завершая рассказ о «предках», вновь вернусь к самой дорогой мне памяти — памяти о моей маме Елизавете Петровне.
Именно ей я обязан всем, что может быть признано хорошим во мне. Она всегда была для меня примером. В молодые годы я этого не сознавал и нередко вызывающе отвергал ее советы и пожелания, но она не обижалась, была терпелива. Главное — она влияла на меня не словами (говорливой ее нельзя было назвать), а собственным поведением.
Пожалуй, самое существенное, что я усвоил еще в детстве и на всю жизнь, это — ее правило: «Не завидуй». Да, не завидуй никому, а живи, как сам можешь и как Бог помогает, и будешь спать спокойно. И еще: «Не лги и будь искренен с другими».
Рос я не пай-мальчиком и мог в отсутствие
