Заградотряд - Сергей Михеенков

– Это вы напрасно. Я на фронт пошёл добровольно.

– Ладно, Хаустов, поговорим после боя. Вон, посмотрите, идут. Недолго ждали. – И, опустив бинокль, крикнул: – Рот-та! Приготовиться к бою! Командиры взводов, ко мне!

Там, в конце сжатого поля, куда уходила дорога, по которой сюда пришли и они, оседлавшие, как пишут в боевых донесениях, стратегически важную коммуникацию, а попросту просёлок, показалась голова колонны.

– Хаустов, – окликнул Мотовилов Хаустова уже в спину, – вы о нашем разговоре… И о том, что немец рассказал, тоже помалкивайте. Не надо этого людям знать. О наличии у противника танков и прочее…

Хаустов кивнул.

На душе у Хаустова было смутно и легко одновременно. Вот он, бой, уже коснулся его своим жестоким в своей неизбежности ветром. Вот он, противник, который отнял у него сына и который угрожает его жене, внуку, невестке, Москве, родной земле и всему тому, чему он служил всю свою жизнь. Хаустов протискивался по узкому ходу сообщения, помогая себе руками. Он спешил занять свою ячейку, которая без него пустовала, и думал только об одном: только бы не получить дурную пулю до начала боя. Когда-то давно, ещё в тех окопах и в ту войну, в первые же минуты боя близ города Станислава в Восточной Галиции, когда их полк ещё молчал, изготовившись, стоявший рядом с ним в траншее хорунжий из конной разведки получил пулю в лоб. Нет, нельзя умирать, не дождавшись схватки. Дожить, схватиться, а уж потом… Там – на чью сторону Бог укажет.

Глава пятая

– Глебушка, – сказала ему жена на вокзале, – ты только не забывай менять носки. Береги ноги.

– Конечно, Маша, конечно, – как мог, успокаивал он жену, стараясь уже не дотрагиваться до неё, потому что прощания и объятия были позади, началась уже новая страница его жизни, война, поход, и обо всём, что окружало его до этого, предстояло забыть. Он знал, что такое война и что такое оставлять где-то за спиной любимого, родного человека.

1916 год. Юго-Западный фронт. Атака под Станиславом, за которую он, прапорщик лейб-гвардии Финляндского полка Глеб Фаустов был удостоен серебряной медали «За храбрость» на георгиевской ленте. Часто потом, да и теперь, по прошествии многих лет, будоражила его память та атака, в которой слились воедино и отчаяние, и страх, и лихость. В развёрнутом строю шли под звуки полкового оркестра. Офицеры в первой шеренге, с солдатскими винтовками. Рядом боевые товарищи, с кем вместе прибыл на фронт из Александровского училища, слева – Гриша Бородин, а справа Эверт фон Рентельн. Немец по отцу, Эверт, считался самым храбрым из них. Эверт тоже получил за ту атаку «За храбрость» и повышение в звании… А в феврале следующего года Фаустов, спрятав ту медаль за подкладкой сапога, ехал в Первопрестольную в общем вагоне и какой-то человек в бобровой шапке, внимательно глядя ему в глаза, сказал: «Вы бы, братец, погоны-то сняли. А то товарищи их вам гвоздями к плечам прибьют…» Погоны он снял, ночью, когда все уснули, вышел в тамбур покурить, отстегнул их от шинели и выбросил окно, в моросящую снежной крупой темень. Сколько таких погон тогда замело снегом на пути к Москве и Петрограду, Смоленску и Киеву! Вот где погибал русский офицерский корпус. В тех ночных эшелонах к столицам. Это были поезда отречения.

Военную карьеру Глеб Фаустов делать не собирался. Хотя ему тогда только-только исполнилось двадцать с небольшим и служба ему нравилась. Командир батальона, при штабе которого он состоял офицером связи, всячески благоволил ему, уговаривал после окончания кампании остаться в армии. Но вскоре всё полетело к чёрту. Вернулся в университет. Занялся наукой. Преподавал. Женился поздно. На лаборантке Марии Самариной, дочери штабс-капитана Самарина, бывшего его однополчанина. Большевики их семью не трогали. Хотя многих бывших за эти годы ГПУ перетаскало в свои казематы. Некоторые исчезли навсегда. Другие замкнулись в себе, перестали общаться. Возможно, в какой-то степени ему помогло то, что, по совету своего будущего тестя, он исправил свои метрики. В сущности, и исправление-то небольшое: в фамилии изменил заглавную букву «Ф» на «Х». Исправление незначительное, но фамилия сразу превращалась вполне в простонародную, пролетарскую. «Сейчас всё на “х” менять надо, – зло пошутил тогда бывший штабс-капитан Самарин. – Чувствуешь, как от тебя сермягой запахло? Хороший солдат на поле боя всегда должен уметь маскироваться». Жизнь действительно стала постепенно налаживаться. Бывшие комиссары и активисты, сняв портупеи и шпоры и рассевшись по кабинетам, вскоре стали напоминать царских чиновников различных рангов. То же невежество, та же жадность к подношениям, те же интриги на почве зависти. А Глеб Борисович тихо сидел на своей кафедре, преподавал эстетику. И никуда не лез. Ни в партию, ни даже в профсоюз. Не говоря уже об оппозиции, которая всегда существовала. В том или ином виде. Исправно покупал облигации государственного займа. На собраниях молчал. Воспитывал сына, названного по отцу и прадеду Борисом. И так бы, тихо и мирно, возможно, и прошла бы жизнь среди книг и студентов, рядом с Машей, Борей и его семьёй, если бы не война.

Теперь, сидя в сыром окопе у деревни Малеево, он почему-то вспомнил не Машу и не сына, а Таню, жену Бориса. Вернее, его вдову. Вот ведь и проводить не пришла. Внука не привела.

Борис ушёл на фронт ещё летом. Пришло два письма. Шли бои под Смоленском и Витебском. Борис попал именно туда. Их маршевую роту влили в один из потрёпанных полков и бросили в бой.

Теперь, наблюдая фронтовую жизнь и одновременно живя ею, Хаустов постепенно восстанавливал в своём воображении наиболее вероятную картину гибели сына. Эти реконструкции настолько поглотили его, что им, и только им, он уделял каждую минуту свободного времени. Курил солдатскую махорку (небольшой запас «Герцеговины флор» закончился быстро) и думал, думал, думал… Никто даже не догадывался, что московский профессор сокрушает свою душу печалью о сыне. Сам Хаустов считал, что и не нужно, чтобы кто-то знал о его утрате. У многих сейчас погибли родственники, без вести пропали близкие. И рассказывать кому-то постороннему и чужому о своей незаживающей боли он считал совершенно неуместным. Постепенно он понял, что Борис, мысли о нём – это и есть та тайная свобода, куда можно бежать в лучшие минуты жизни на войне, если они здесь возможны, и ею надо дорожить и оберегать её. Потом его мысли переключались на внука. Он думал и о невестке. Глебушка… Каким он вырастет?

Ведь это совершенно неразумно, с точки зрения военной, и слишком жестоко по-человечески – бросать маршевую роту, целиком, сразу в бой. Куда правильнее по прибытии на передовую расформировывать эти маршевые роты по батальонам, по стрелковым ротам, по взводам. Марш завершён, пополнение прибыло организованным порядком. А теперь начинается война. И лучше было бы, если бы новоприбывшие оказывались в окопе рядом с бывальцами, теми, кто пороху уже нюхнул и может дать совет молодым, как вести себя в бою, как пережить бомбёжку или артобстрел, как передвигаться и как вести огонь. Русская армия всегда держалась на том, что новобранец поручался старослужащему солдату, дядьке, который и воспитывал его, и бранил, и поощрял. Главное поощрение, самая большая награда на войне для солдата – это его жизнь, которую он вынес из боя невредимой и не опозоренной малодушием. Сотни раз Хаустов представлял, какими могли быть последние мгновения жизни Бориса, и каждый раз это была другая картина. Только черты лица сына, его глаза и губы всегда были теми же, которые он знал. Но иногда их размывала какая-то даль. И Хаустов начинал мысленно молиться и за погибшего, и за себя, чтобы потеря, какой бы непоправимой она ни была, не стёрла в его памяти образ самого дорогого ему человека.

– Ну, сынок, вот и мой черёд настал. – И Хаустов обмахнул масляной протиркой затвор винтовки.

Сумерки в октябре случаются долгими. Вот и эти, кажется, нависли где-то вдалеке, в укромных лощинах и деревенских проулках и не торопились на простор. И колонна, которая потекла из-за перелеска в поле, сразу заполняя всю ширь и даль дороги, делая её и неширокой, и недлинной, роте старшего лейтенанта Мотовилова была хорошо видна. Как днём.

Глава шестая

Остатки боевого охранения ввалились на НП старшего лейтенанта Мотовилова в тот момент боя, когда и в поле, и перед деревней, и у моста, и по всему береговому обрезу громыхало и полыхало. Пальба шла вовсю. То и дело вспыхивали, то короткими, цепкими и осмысленными, то длинными и бестолковыми очередями пулемёты на флангах. То рвались снаряды, осыпая осколками траншею и калеча тех, кто не успел вовремя нырнуть в окоп. Мотовилов кинулся было к пулемёту. Морозова он отправил в тыл, и пулемёт остался без призора. Но потом взял себя в руки и начал наблюдать за ходом боя в бинокль. Время от времени к нему подскакивал сержант-артиллерист, кричал что-то, но он снова и снова осаживал его: