Дворец и монастырь - Александр Шеллер-Михайлов

— А что ж я и не спрошу, глупая, что жена твоя, в добром ли здравье?

Он усмехнулся и ответил небрежно:

— Что им делается, нашим-то женам! Здорова!

— И Федюша ваш здоров?

— Здоров!

О своей молодой жене и первенце-сыне князь Овчина говорил неохотно, как о лицах, о которых ему не хотелось бы и вспоминать. Его мысль была поглощена теперь одною женщиной — великой княгиней Еленой Васильевной. Ради нее он был готов на всякие безумства, на всякие преступления, на самую смерть. Все в ней обольщало его — ее красота, ее горячность, ее легкомыслие, и даже то хорошо известное на Литве женское уменье хитрить и лукавить, которое он так порицал в разговоре с сестрой. Оно дразнило и возбуждало его.

ГЛАВА VI

Аресты родного дяди малолетнего великого князя и именитого боярина князя Андрея Ивановича Шуйского произвели известное впечатление среди московского населения. Московские торговые люди и чернь не походили еще в то время на новгородских людей, давно привыкнувших интересоваться общественными делами и принимать в них участие. В царствование Ивана Васильевича III и Василия Ивановича москвичи жили своею замкнутою жизнью и более или менее безучастно смотрели на распоряжения и действия правительства. Теперь же, когда на престоле был малолетний великий князь, правление находилось в руках молодой женщины и бояр, когда все не без тревоги смотрели на неизвестное будущее — неожиданное событие, происшедшее через неделю после смерти великого князя и не обещавшее ничего доброго впереди, вывело людей из их обычного равнодушия и заставило судить об этом деле вкривь и вкось. На торговых площадях и в местах сборищ гулящих людей только и говорили, что о нем.

— Не успели похоронить государя, а уж изменное дело затеяли, — рассуждали люди. — Известно, великий князь малолетен, а за него мать да бояре правят, как тут не половить рыбу в мутной воде.

— А еще родной дядя прозывается, — говорили другие. — Что ж от чужих-то ждать, коли свои насупротив государя идут.

— А ты подожди, не то еще будет, — раздавались угрожающие голоса. — Бояре себя еще покажут, да и от Глинских нечего добра ждать. Свою челядь унять не умеют, озорничает так, что житья нет.

— Известно, сродственники государя господа, так и холопы в родню с ним лезут, — подсмеивались шутники.

— Пока шеи не сломают, поозорничают!

Брожение было неясное, смутное, но не предвещавшее ничего доброго.

Не менее смутное впечатление произвело это событие и при дворе. Одни, готовые всегда радоваться чужой беде и льстить сильным, говорили, что так и надо было поступить, как поступили правители, так как государство находится в руках молодой беспомощной женщины и малолетнего ребенка, а потому всякая смута является тем более опасною и преступною. Другие, устраняя с дороги князя Юрия Ивановича, мечтали о захвате власти в свои руки, так как великая княгиня Елена, увидав измену, сознает необходимость опереться на чью-нибудь твердую руку. Третьи, всегда подозрительные и ищущие тайных пружин, шептались, что все это дело нечистое, что тут происки князя Бориса Горбатого и кого-то еще, кто руководил самим князем Горбатым, может быть князя Овчины, боярыни Челядиной, одним словом, самых близких к великой княгине людей. Наконец, были и такие трусливые по натуре люди, которые просто испугались этого происшествия: добра нечего ждать, если через неделю после смерти великого князя смуты начинаются и даже его единоутробный брат не находит пощады. Но в редких толках князей и бояр не проскальзывало опасений за свою собственную безопасность, личных рассчетов на выгоды, корыстных соображений. Искренние чувства: приязнь, преданность, любовь, сознание долга — являлись в это глубоко безнравственное время только в редких исключительных личностях, только в редких исключительных семьях.

Такою семьею была семья боярина Степана Ивановича Колычева.

Сам боярин Степан Иванович был сознательно предан государям, видел в объединяющем Русь самодержавии благо отечества, не употреблял никаких происков для достижения власти. Его домашние вполне разделяли взгляды главы дома, верные духу времени, правилу во всем подчиняться старшему в семье. Когда арестовали князя Юрия Ивановича, старик Колычев увидал в этом просто исполнение печальной необходимости защитить престол от смут. Сам он не играл никакой выдающейся роли ни в этой истории, ни в правлении этого времени, не лез вперед Тем более порадовало его то, что его сына неожиданно назначили в это время в числе других молодых боярских детей состоять при малолетнем великом князе. Он сообщил об этой радости своим домашним и, видя грустное выражение лица сына, серьезно напомнил ему, что долг его служить государям и что давно пора ему приблизиться ко двору. Возражений отцам тогда не Делалось детьми, подчинение родительской воле было Полное, и молодой Федор Степанович молча выслушал свой приговор: поступление ко двору было для него чем-то вроде строгого приговора, тяжелого наказания.

Печальный сидел он в своей комнате, чувствуя с горечью, что теперь его оторвут от его дорогих книг, от его любимых занятий, когда к нему вошел Гавриил Владимирович Колычев. По лицу пришедшего было видно, что он сильно чем-то встревожен и озабочен. Он поцеловался трижды с хозяином и стал в волнении ходить по комнате.

— Сейчас сказывали, что к государю великому князю тебя берут. Поздравил бы тебя, да не с чем, — заговорил он отрывисто в сильном возбуждении. — Милость хуже казни!

— Да что же, я и не скрываюсь, что невесело мне, — ответил Федор Колычев. — Не привычен я к их порядкам, к их жизни. Да и свое дело забросить придется.

Гавриил Владимирович махнул рукою, проворчав:

— Всем не сладко!

И через минуту, как бы поясняя свою мысль, прибавил:

— Тебе вот в государевых хоромах торчать по целым дням теперь нужно будет, а я только о том и думаю, как бы целым и вовсе из Москвы уйти.

— Случилось что? — заботливо спросил хозяин.

— О князе-то Юрие слышал? — спросил Гавриил Владимирович вместо ответа.

— Как не слыхать, вся Москва знает, — ответил Федор.

— Теперь, значит, за кем черед? — спросил Гавриил Владимирович, вопросительно взглянув на него. — За князем Андреем Ивановичем. Одного сбыли, теперь другого постараются сбыть с рук.

— Ну, князь Андрей ничего не замыслит против государя, — сказал Федор Колычев.

Гавриил Колычев загорячился:

— Простота ты! Право, простота! Разве им нужно, чтобы виноват в чем человек был. Им сжить нужно человека, вот и все. Близкие люди князя Андрея Ивановича уж все это смекают, сегодня еще говорили ему, чтобы ехал скорей в Старицу подобру-поздорову. Так нет, сорочин, видишь, дождаться хочет, толкует, что припросит у великой княгини городов себе. Нашел время просить! Теперь благодарить Бога нужно и за то, что жив да цел остаешься. И добро бы еще сам он не понимал или храбер был через меру. Так нет, суется везде, мечется, выспрашивает, не серчают ли на него, а ехать не едет.

Он усмехнулся.

— Так тоже ему и скажут, таят против него злобу или нет. Не дураки тоже. А как нужно будет, подошлют недоброго человека, наплетут на князя, чего и во сне он не видал, — и конец. Да и наплести-то на него не трудно. Прост он больно и с трусости сам на себя лишнее наговорит.

Он сердито сплюнул.

— Эх, дела! Не смотрел бы ни на что! Кажется, сотню земных поклонов отобью, когда отсюда вырвусь. Вон мой Ермолай, дальше своей конюшни, кажись, и не видит ничего, а и тот говорит: «и когда это мы, тьфу ты, Господи, из этого ада кромешного выберемся». Больно уж испакостилась ваша Москва. Все друг другу яму роют, один сегодня в нее попадет, другой завтра. Кто уцелеет — один Господь ведает. Разве что князь Иван Федорович Овчина.

— Что так? — спросил Федор.

— Больно уж близок к постельным палатам великой княгини.

— Сестра его мамой у великого князя, — пояснил Федор Колычев.

— Да, да, она-то мамкой приставлена при великом князе, а он, почитай, что сам чуть не великий князь.

Федор в недоумении посмотрел на своего родственника.

— Говорить-то тошно, — сказал тот. — У вас в Москве такое творится, что руками только разведешь. Мужья жен в монастыри насильно ссылают, чтобы самим было свободнее на других жениться, жены чрез потворенных баб заводят шашни с добрыми молодцами, а в великокняжеских хоромах, так там уж и вовсе небывалое творится.

Опять он сердито сплюнул.

— Взял бы я эту самую боярыню Агрофену Федоровну Челяднину да не так бы высек, как вдову Транхониота секли, а кнутом бы на площади отстегал.

— Что она тебе сделала?

— Не мне, а всем, всему государству. Брата своего великой княгине сосватала, вот что!

Федор Колычев с досадой махнул рукой.

— Непутное говоришь!