Париж - Татьяна Юрьевна Чурус

язык! А они сидят… Бессовестная! – закричит мама, грозно сверкая стеклышками очков, словно Зевс-громовержец, – я как раз сейчас книжку читаю, “Мифы и легенды Древней Греции” называется, – мне Ираида Николаевна подарила, соседка наша, у которой Женя, Джекки, колли, Оля, – на день рождения, «зы́кая» книжка, как мы с Аленкой… говорим (эх, Аленка, и где ты теперь?). – Бессовестная! – закричит мама. – Я чуть с ума не сошла!» – и похожа она будет на медузу Горгону), когда – после ночных розысков, криков: «Такая же шалавая растет, как ее отец!», после того, как мама вырвет мою руку из Алешиной руки, потащит меня в нашу комнатку («Отцова дочь, прощелыга чертов, семя про́клятое!»), а Галинка покраснеет, увидев меня, заплаканную, со спущенными гольфами, в помятом платье, – когда я, обессилев от горя, упаду на кровать и усну, а потом проснусь в половине первого и услышу истошный мамин крик (сегодня выходной, и мама не уехала «чуть свет» на работу), я услышу такой истошный мамин крик, что заткну уши, но слова все равно влетят в ушные раковины и долетят до самого сердца, словно стрелы, отравленные стрелы: «Импортное платье ухайдокала, засранка! Двадцать пять рублей – я́ себе не могу позволить платье за двадцать пять рублей! – псу под хвост! И чтобы я тебя больше не видела рядом с этим… шалавая растет, как и ее отец!» – я встану и увижу, как на белой грудке, расшитой розовыми цветами, желтеется пятнышко, похожее на солнышко… нет, на желтую луну, и запылаю, словно розовый цветок, потому что это знак от Алеши! Но это потом… а сейчас мы сидим на берегу Бердского залива, кожура от апельсина валяется на песке, золотая вода лижет наши ноги, и моей щеки касается что-то холодное – это Алешины очки, а потом я чувствую теплые шершавые губы своими губами… Так страшно – я покрываюсь гусиной кожей. И сердце бьется – все говорят, «бьется», а у меня оно, будто птенец, отклевывает от грудной клетки маленькие кусочки… души… не знаю, где она, душа эта самая, обитает, но птенец, которого кто-то посадил в грудную клетку, рвется наружу со страшной силой. «Таня», – говорит Алеша сухим шершавым голосом. «Алеша», – поет птенец. Он больше не целует меня, Алеша, мы сидим молча, в обнимку, сидим, как в том фильме про взрослую любовь, забыла, и я чувствую себя загадочной женщиной – вот как Любовь Полищук или как Маргарита Терехова (все наши девчонки по Полищук и Тереховой с ума сходят, а еще по Ирине Алферовой), – и смотрю на желтую луну, которая катается в золотой волне как сыр в масле.

Днем – я наказана, заперта в комнате – мама с Галинкой уходят купаться и загорать. Я подхожу к зеркалу: на меня смотрит испуганная лохматая девчонка с заплаканными опухшими глазками и красными шершавыми пятнами на лице. А где та загадочная женщина, которой я была вчера? Любовь Полищук? Маргарита Терехова? «От людей совестно! – кричит мама, укладывая в пакет с Михаилом Боярским купальники и полотенца. – Вся в отца, такая же шалавая!» Галинка густо краснеет, втягивает голову в плечи и сует в пакет с Боярским кулечек конфет. «Только и знает жрать, виса чертова, – ворчит мама, – нет чтобы с женихами встречаться. Эта, – мама кивает в мою сторону, – маленькая, а и то уж жениха себе завела. А эта, – теперь мама кивает в сторону Галинки, которая жует сливочную колбаску, – сидит как колода. Навязалась же на мою голову! Хоть бы какой кыргыз ее увез, что ли!» Мама настойчиво пытается выдать Галинку замуж и «сбыть с рук» («Двадцать четвертый год висе!»).

Ей кажется, что «эту корову никто не возьмет». К нам даже жених настоящий приходил, Володька Звягинцев, какой-то сын какой-то маминой не то родственницы, не то подружки. Вот только Володька этот на Галинку и не глянул, а «жрал в три горла» бабушкины блины и пироги да сыграл со мной пару раз в поддавки́. Галинка же, едва Володька ушел, закрылась в детской комнате («Волчина проклятая, навязалась же на мою голову!»), открыла секретер (Галинка там конфеты от меня прячет) и съела все свои запасы.

Я стою у зеркала. А по ту сторону – в Зазеркалье – плещется золотая волна, и где-то в мягком облаке спит желтая луна, она проснется ночью, откроет свой круглый удивленный глаз – да ведь это же у меня желтые круглые глаза, они лунные! – и отразится в золотой волне, как в зеркале. Галинка с мамой сейчас плавают или загорают. Галинка конфеты ест. А я совсем не умею плавать. Я хожу на руках по илистому дну, луплю ногами по воде, делая вид, что плыву. А вода теплая-теплая, а дно будто пуховое. Я хватаю свой красный купальник. Слитный. Раздельный мне мама до сих пор не купила: «соплячка еще, вот вырастешь…», а у меня уже началось «формирование груди». Молоденький доктор с кудрявыми волосами – как у меня! – и с бородкой: мы пришли к нему с мамой на прием в районную поликлинику, как простые смертные пришли, – он потрогал мои «фигушки» («фигушки» – мамино словечко) и говорит: «У вашей девочки, – говорит, – формирование груди началось». Сказал и покраснел. Я запрыгала от радости. Ура (мы с девчонками, когда кричим «Ура!», добавляем «В жопе дыра»!)!

А мама очки выпучила. «Да вы что, – кричит, – ей ведь семи еще нет!» Давно это было, больше года назад. «Зеленый совсем, – ворчала мама, когда мы вернулись домой, – понимал бы что». Но мы пошли в санчасть, и Валентина Владимировна – красивая, неспешная, нравится «этому прощелыге чертову, от людей совестно» – потрогала мои «фигушки» и улыбнулась: «У Танюшки-то у вашей уже формирование груди началось». И тогда мама покачала головой, вздохнула: «Как на дрожжах прет, не успеваю ей одежду покупать. Отборных продуктов нажрутся…» А я, счастливая, прыгала и кричала, и когда мы домой вернулись, прыгала и кричала: «Ура, у меня формирование груди началось, формирование груди!» «Уймись, анчутка!» – цыкнула бабушка. Галинка покраснела. А папа затянул: «А здравствуй, милая моя, а ты откедова пришла?» «Жорка, – теперь уже на папу цыкнула бабушка, – а ну цыц! Ведро пустое!» На это папа заголосил пуще прежнего: «А ты, бабуся, не волнуйся, а всё у тэ́бе впереди!» Бабушка махнула рукой и зашаркала по полу своими чунями. А Аленка, эта пигалица Аленка, когда я шепнула ей на ушко, что у меня формирование груди началось, сощурила глазки: «Ну да, Таня? – и пропищала: – Подумаешь».

Я хватаю свой красный купальник, слитный, хоть у меня давно уже началось формирование груди и мне пора