Здесь живу только я - Александр Пелевин

Неужели придется написать о том, что развалился СССР и обо всем, что случилось за последние двадцать лет? Фейх сильно расстроился бы, узнав об этом.

Не надо расстраивать мертвецов, усмехнулся себе Смородин.

Он сложил письмо пополам и положил к себе в карман с намерением дописать потом. Туда же он положил письмо Фейха. Грановскому он решил не рассказывать об этом.

До конца рабочей смены осталось девять часов. Пора танцевать вальс.

Пусть падает снег все время, думает Герман, хоть целую вечность. Пусть осыпается с облаков эта белая штукатурка, пусть вырастают сугробы, заносит дороги, чтобы не стало нигде никакого движения, и чтобы скрипело под ногами, и чтобы проваливаться по колено — да что там по колено! — по горло, да так и сидеть, обратив лицо к небу, и молча смотреть, пока еще не засыпало снегом глаза. Смотреть, как тебе набивается в ноздри и в рот, чувствовать, как сводит от холода зубы, а в красные щеки впиваются эти колючие звезды, как от дыхания тает снег на губах, но все больше и больше его — он лениво и медленно падает прямо в тебя.

Чтобы все замело, все, что есть, чтобы не было больше вообще ничего.

Слишком жарко лицу под недельной щетиной — надо снега, побольше снега, окунуться, укутаться, спать в нем и спать, так сладко, что можно и не просыпаться. Лениво, бессовестно спать. Проспать все на свете, проспать и весну, и лето, и все эти войны, проспать даже сам апокалипсис, и даже труба Гавриила не сможет тебя разбудить, мой глупый уродливый Герман, говорит он себе.

Мой глупый уродливый Герман.

Эту рубашку ты носишь уже дня четыре, а может, и пять. Не пора бы отдать её на съедение тому круглоротому монстру, что стоит у тебя в ванной? Пора бы — но, кажется, чрево его забито уже до отказа. Не стоит его перекармливать, ибо вреден для организма излишек еды, что мы и можем сейчас наблюдать.

Лень поедает все без остатка. Я чувствую, как разрастается в теле она, похожая на жевательную резинку, и ноги становятся сладко-тяжелыми, засахаренные веки слипаются на глазах-леденцах, и медленно загустевает кровь, превращаясь в малиновый сироп, неторопливо текущий по венам, и мысли тягучим ирисом пристают к зубам. Сладкая, сладкая лень, тебя так приятно жевать целый день, ни на что уже не отвлекаясь — так хорошо, так спокойно. Жевать, засыпая под снегом, жевать, утонув головой в подушке из липкого суфле, и спать, и проспать все на свете.

Да, мой глупый уродливый Герман, ложись поскорее спать, во сне тебе будет намного приятнее.

Ему снился дед, погибший в Великую Отечественную войну; он был совершенно не похож на того летчика, которого отец показывал на фотографиях из семейного альбома. Скорее, он был больше похож на самого Германа, с таким же заостренным лицом, весь легкий и тонкий, как и его самолет, в плотно сидящей гимнастерке, и из уголка его улыбающегося рта нагло торчала папироса. Он стоял возле самолета и позировал фотографу — то издевательски поджав губы и прищурив глаза, то приглаживая рукой смолисто-черные волосы, то демонстративно прикладываясь к фляге с коньяком. А потом он небрежно набросил на голову летный шлем и взлетел так же легко и непринужденно, как и минуту до этого позировал перед камерой. Он и в воздухе продолжал позировать, выкручивая фантастические виражи, то снижаясь, то снова взмывая к самому небу; и немецкие самолеты, засмотревшись на его феерический танец, сталкивались лбами друг о друга, разлетались на осколки и падали в землю, где тут же взрывались разноцветными фейерверками. Дед смеялся, не выпуская изо рта папиросу, и продолжал выписывать в небе фигуры.

Он пришел в себя, когда увидел, что горючее уже на исходе; и только тогда он наконец вспомнил, что было дано задание долететь до блокадного Ленинграда и в течение часа разбрасывать над городом шоколадные конфеты: целая коробка стояла возле сиденья, и к ней был прикреплен листок бумаги с приказом, подписанным лично Сталиным.

Первой мыслью было приземлиться и заправить бак. Но когда он взглянул на землю, там уже не было аэродрома, а на его месте — лишь черное поле, покрытое догорающими обломками немецких самолетов. Тогда он полетел к Ленинграду, выжимая из самолета все силы, но горючее неумолимо кончалось, и вот самолет уже клонит к земле, теряет скорость, но самое страшное — самое страшное! — было в том, что он постепенно увеличивался в размерах, крылья становились толще, хвост неповоротливее, а движения неуклюжими. Сидеть в кресле стало тесно, потому что самолет разрастался, приобретал мешковитые складки и тяжелел с каждой минутой. Особенно быстро увеличивался его низ, он был похож на огромное толстое брюхо, свисающее к земле. И вот уже брюхо задевает верхушки деревьев, и Герман чувствует, как они царапают его, оставляя рваные раны и отдаваясь жгучей болью внутри.

Все тяжелеет и зарастает вязкой, тягучей массой, которую уже невозможно удержать никакими усилиями.

Герман распечатывает коробку шоколадных конфет и скармливает их самолету — одну за другой. Но от этого самолет становится еще тяжелее: в конце концов он мягко опускается на землю, где продолжает ползти вперед, замедляясь с каждой секундой, потому что за ним волочится набитое конфетами стальное брюхо.

Самолет останавливается посреди проселочной дороги.

Герман дремлет, уткнувшись лицом в штурвал. Ему снится, будто нет никакой войны, а есть только стол, компьютерный монитор, забитая пеплом клавиатура и коробка шоколадных конфет. И нет никакого штурвала, а есть занемевшая рука, придавленная его головой.

Просыпаясь, он нехотя поднимает голову и видит сквозь сонный туман, как на горизонте высятся древние башни Ленинграда. А когда туман рассеивается, башни оказываются окурками, торчащими из пепельницы.

Герман вновь ощупал свой подбородок. Он стал мягче, чем раньше. Кажется, его стало больше. Впрочем, черт с ним — это просто болезнь, а может быть, излечение, но это уже не имеет никакой разницы.

Окурки опять превращаются в башни Ленинграда. Они по-прежнему стоят на горизонте, но теперь почему-то приобрели несвойственную им доселе мягкость и рыхлость, стали дрожать и расползаться в горячем мареве — и от них идет дым, как и от тех окурков. Что-то случилось, пока ты не спал.

На дороге появляются четыре всадника на черных конях; сами они в плотных черных комбинезонах, и черны их короткие волосы. У каждого за спиной — винтовка и мешок с противогазом на поясе.

На перекрестке они останавливаются. Тот, кто шел впереди, спускается с коня; остальные следуют его примеру.

— Дальше мы пойдем пешком, — тихо говорит он. — Кони могут испугаться. Город стоит прямо перед нами, идти до него осталось не более получаса. Он все еще горит, и нам нужно быть осторожными. Помните: это очень опасное место. Используйте противогазы и кислородные маски. Опасайтесь красных звезд под ногами. Не приближайтесь к станциям метро. Не смотрите подолгу на небо. Если увидите живых — стреляйте без предупреждения. И самое главное: мы должны все время держаться вместе.

И они идут по дороге.

В ушах гудит раскаленный ветер. Слышно, как тикают наручные часы. Четверо в черных комбинезонах не видят и не могут видеть, как наблюдает за ними красноармеец Петр, прислонясь к дереву и спрятав руки в карманах. В зубах его дымится папироса.

Когда они проходят мимо него, Петр просыпается, поднимает голову со стола, протирает глаза и видит перед собой пустую пепельницу.

Бывают такие сны, после которых остается внутри что-то невыносимо тоскливое, тяжелое и колючее; так чувствует себя человек, которого только что вытащили, утопающего, из озера — и теперь он сидит на берегу, закутанный в полотенце, дрожит и откашливается холодной водой. Это совсем не кошмары: те обычно оставляют после себя ускоренное сердцебиение, а после подобных снов хочется, чтобы сердце и вовсе перестало биться.

Такие сны Петр видел теперь все чаще. Он ненавидел их еще и за то, что каждый раз после пробуждения на поверхность всплывали воспоминания о прошлом, которые он так тщательно прятал все это время.

А в кармане его рубашки со вчерашнего вечера лежали два письма. Письмо Фейха и недописанный ответ Смородина.

Господи, какой же я идиот. Господи, зачем это все. Что за дерьмо у меня в голове. Что за дерьмо. Везде. Повсюду. Надо нажраться. Непременно нажраться. Может быть, даже водки. Напиться так, чтобы беспредельничать, орать, смеяться, прыгать, быть омерзительным самому себе, чтобы наутро вспоминать все происходящее со словами «чертов стыд». Напиться так, чтобы стать на один вечер мерзким существом, нестерпимым, от которого хочется как можно скорее отделаться, лишь бы не приставал, лишь бы не дышал перегаром в лицо, лишь бы не кричал своим ужасным голосом про всякую чушь, про какую-то там любовь. Вселенскую, большую. Господи, господи.