Крепостные королевны - Софья Могилевская

Верка молча, с сочувствием на нее смотрела.

Потом спросила:

— Опять бранился?

— Ругмя ругал, — всхлипнув, ответила Ульяша.

— А нынче почему?

— Да разве все упомнишь? Кричит мне: форты, форты, форты! Нет того, чтобы по-русски. А все — форты, форты, форты…

В разговор вмешалась Фрося:

— Ведь намедни мы с тобой затвердили. Опять запамятовала? Форте, стало быть, громко, а как надобно голосом легонечко брать…

— Несчастная моя головушка, ничего я не могу в толк взять, — Заливаясь слезами, причитала Ульяша. — Погубит меня ни за что ни про что проклятый итальянец. Хоть бы домой меня отпустили к родимой матушке, к родимому батюшке…

Жалко было смотреть на нее — такую белую, такую сдобную и такую глупую.

Он как начнет орать — что знала, из головы выскочит, — проговорила Василиса, нетерпеливо скидывая с ног обе туфельки: одну швырнула куда-то в угол, другая ударилась об дверь.

— А Петруша говорит, — своим тихим голосом продолжала Фрося, — что уж так доходчиво, так вразумительно Антон Тарасович разъясняет! Только слушай прилежно да вникай, а далее…

Василиса не дала ей досказать. Лицо у нее пошло красными пятнами, и, оборвав Фросю, она в сердцах крикнула:

— Отвяжись ты со своим братцем! В любимчиках у итальянца ходит. По нему — лучше нет на свете, чем Антон Тарасович. А по мне — пропади он пропадом! Нет, вы, девушки, подумайте… «Нечего тебе, говорит, попусту время тратить. Нет у тебя талантов…» Это у меня-то нет?! А красота моя — это что ему, не талант?

И Василиса горделиво прошлась по горнице.

Дуня поглядела на нее и отвела взгляд. Какой прок от этой ее красоты? Вон и волчье лыко, когда в цвету, глаз не оторвешь, а лучше обходить этот куст стороной.

Ульяша, расшнуровывая на себе корсаж, продолжала причитать:

— Загубит он меня бедную, меня бедную-разнесчастную, разнесчастную-бесталанную…

Но мало-помалу причитания ее становились все спокойнее, вроде бы горесть в них уже иссякала. И никто из девочек Ульяшу уже не жалел. Все знали, что, скинув с себя наряд и оставшись в рубахе, Ульяша грохнется на лавку и скажет: «Девки, хлебца нет ли? Дюже есть охота! С голоду живот подвело…»

А набив себе рот хлебом, Ульяша вмиг позабудет свои недавние стенания. Наевшись, тут же уляжется на лавку, повернется носом к стене и уснет, крепко и безмятежно. И ей уже ни до чего нет дела!

Что и говорить — дивный Ульяшин голос был для нее дар ненужный и обременительный.

Кто же он, этот Антон Тарасович? Довел до горючих слез толстую Ульку. И почему на него шипит и злится Василиса?

Дуня спросила у Фроси:

— Лупцует он их, что ли? По щекам? Или еще как?

— Петь он их учит, — тихо ответила Фрося.

Дуня удивилась:

— Петь учит? Так хорошо, коли учит! А слезы лить зачем?

Василиса тут же накинулась на Дуню:

— Попадешься к нему в когти — узнаешь! Только такую, как ты, никто учить не станет…

Дуня грустно потупилась. Она и сама, без Василисиных слов, знала, что учить ее не собираются. Давеча до того осрамилась, что и теперь совестно смотреть людям в глаза.

Только зачем ее без толку тут держат? Хоть бы на работу поставили. Покос идет. Самая страда кругом, а она сидит бездельная да мух от себя гоняет…

И снова ее одолевали думы: как там у них в Белехове? Как мать с Демкой? Ох и мытарятся же! И на барские луга им надо поспеть, и свою травушку скосить, высушить, убрать. И так коровенке на всю зиму не хватает, а без Дуниной помощи вовсе пропадут. И она ясно видела и слепую бабку, которая топчется по избе, чтобы кое-какое варево сготовить к приходу матери с Демкой. И Демкино насупленное лицо. И грязных, неухоженных братишек. И угнетенную непосильной работой мать…

Спустя несколько дней Матрена Сидоровна, распахнув дверь в горницу, крикнула свое всегдашнее:

— Девки, живее! В репетишную, — и швырнула на руки подскочившей Верке ворох туалетов.

Верка завертелась, заплясала-, раскидывая по скамейкам юбки, фижмы, корсажи. Запела, озорничая:

— Взойду я на гой-гой-гой! Ударю я в безелюль-люль-люль! Утки крякнут, берега звякнут… Выбирайте, девки, что кому к лицу!

Девчонки, будто куры на зерна, кинулись разбирать пестрое тряпье. Как всегда, перессорились из-за зеленого атласного корсажа. Василиса со всего маха стукнула Ульяшу по спине, когда та схватила розовую косынку.

Взяв каждая, что ей положено, девочки увидели, что лежит еще и пятая кисейная юбка и еще одни фижмы, и корсаж синий бархатный.

Василиса властно кинула:

— Верка, что нам не надобно, отнеси Сидоровне. Скажи, что, иол, просчиталась.

Вера было принялась собирать разбросанные вещи, да Фрося ее остановила:

— Погоди относить. Может, не в просчете дело? Не для Дуни ли туалетец приготовлен?

Дуня уныло сидела возле окна.

Василиса фыркнула:

— Скажет тоже! После того сраму в репетишной, да неужто?

— Все-таки спроси, — настаивала Фрося.

— А мне что? Я спрошу, — сказала Верка и метнулась из комнаты.

Дуня не шелохнулась. В голове у нее была одна лишь думка — убежать из Пухова.

В ту колдовскую ночь она вроде бы поверила, что вскоре ее отошлют домой. Но дни летели за днями — скучные, беспросветные, бездельные. До того ей опостылели и эта горница, полная мух, и оконце, возле которого она просиживала, и насмешки Василисы. А колдовство? Да что там колдовство? Лежит у нее в изголовье сухой корявый корешок. А проку в нем? Нет, и колдовству не верила Дуня.

Вбежала Верка.

— Твоя правда, Фрося: Дуняше туалетец.

— Со свиным рылом да в калашный ряд, — ухмыльнулась Василиса.

Фрося на нее прикрикнула:

— Бога побойся, Васюта! Зачем девушку зря срамишь? Чем она тебе не потрафила? Ей и так здесь тошно. Эх, ты… — и, не договорив, обратилась к Дуне: — Давай, Дунюшка, пособлю тебе. С первого разу не разберешься. Все тут мудрено устроено.

Дуня испугалась: да что они? Рехнулись, что ли? Куда ей такое? Нет, нет, нет… Да она сроду не носила чулок. А юбки? Три юбки? Неужто все три надевать? И чтобы руки и шея остались нагишом?..

Но делать нечего. Раз баринов приказ — хочешь не хочешь, а не отвертишься!

С помощью Фроси принялась Дуня одеваться. Завязала вокруг талии тесемки от фижм, накинула на себя одну за другой две нижние юбки, а сверху — кисейную, дымчатую. Затянули на ней девочки синий бархатный корсаж, и стала Дуня на себя непохожая. Вроде бы она Дуня Чекунова, и все-таки — нет! — совсем иная. Глаза вдруг сделались огромными, а шейка из синего бархата вытянулась высокая, белая, тоненькая.

— Вот те на… — Верка, отступив на шаг, оглядела Дуню. — В туалетце наша Дунюшка ужести до чего авантажна. Королевна!

— А волосы ей куда? — спросила Ульяна. Она тоже взялась хлопотать около Дуни. — Букли-то она не свертела… Куда ей волосищи-то деть? Ишь какую косу отрастила. Дунька, с чего она у тебя такая?

— Не знаю, — ответила Дуня.

Ничего она не знала, ничего не понимала. Что с ней делают? На какое посмешище опять поведут? И наряжают зачем-то. Ох, господи, господи, когда это мучение кончится?

— Может, на темечке ей волосы устроим? — оглядывая Дуню, сказала Фрося. — Давайте башенкой, а?

Лишь одна Василиса стояла в стороне. Изредка, через плечо, косилась на девочек, помогавших Дуне наряжаться. Завистлива была. Непереносимо бывало, когда любовались не ею — другой, когда не ее — другого хвалили.

А Дуне и совестно и приятно. Приятно, что пойдет она в репетишную комнату наряженная, под стать другим девочкам. Но как же в таком вот платье из дому выходить? Людям на глаза показываться? И шея-то у нее голая. И руки тоже голые. А ноги? Поди, шага ступить она не сможет в эдаких туфельках. Хоть красивы, спору нет, но жмут ведь очень. Лапти куда как лучше…

— Не пойду, — вдруг тихо сказала Дуня — Нет, нет, нипочем не пойду!

Она бухнулась обратно на лавку и для верности крепко ухватилась за доску руками.

— Обалдела! — воскликнула Верка. — Рехнулась, право слово!

Но Дуня упрямо твердила: не пойду да не пойду! И так она заартачилась, будто и впрямь решила настоять на своем. Но вот из-за двери раздался голос Матрены Сидоровны:

— Скоро вы там? Сейчас будет вам всем по щекам. Узнаете тогда…

Дуня приподнялась с лавки. Шепотом Фросе:

— Ой, Фросенька… Ой, совестно мне!

— Привыкнешь, — в ответ прошептала Фрося и накинула на Дунины плечи косыночку, всю разрисованную цветами.

В дверь просунулась круглая голова Матрены Сидоровны, сверкнули ее острые глазки. Она обвела всех пятерых свирепым взглядом.

— Все еще возитесь? Сейчас узнаете у меня, чем крапива пахнет!

— Идем, идем, сударушка наша, поспешаем, — не сказала — пропела Василиса, и первая, шурша юбками, павой поплыла из дверей к Матрене Сидоровне.