Воспоминания театрального антрепренера - Николай Иванов

— К тебе усы очень идут, но жаль, что ты носишь их не на показанном природою месте!

— Эх, брат, ничего не поделаешь! Произнес в тон ему Смирнов, показывая усы, бывшие у него в руках. — Забыл их нацепить проклятых!

Николай Карлович Милославский был шутником большой руки и в своих шалостях на сцене заходил гораздо дальше чем Леонов в вышеприведенном анекдоте.

Как-то играл он Жоржа Морица в популярной французской мелодраме «Графиня Клара Дюбервиль». Во втором акте у него есть сцена с доктором, роль которого по ее незначительности всегда поручается второстепенному актеру. Так было сделано и на этот раз, но игравший не потрудился выучить ее хорошенько и вышел на сцену, не зная ни аза, очень развязно и смело. После двух-трех фраз, исковерканных им немилосердно, Милославский обращается к другим действующим лицам, бывшим тут же и говорит:

— Ради Бога, уберите от меня этого доктора, он меня раньше пятого акта уморит!..

«Доктор» до того сконфузился, что убежал со сцены при громком хохоте зрителей и актеров.

В другой раз Милославский изображал какого-то водевильного любовника. По пьесе одно из действующих лиц должно было обратиться к нему со словами:

— Разве вы меня не узнаете? Я ваш старинный знакомый Петушков!

Актер, игравший этого Петушкова, сказал бойко эту фразу, но фамилию свою забыл, а суфлера расслышать не мог.

— Я ваш старинный знакомый…

И опять запнулся. Милославский с едкой улыбочкой его спрашивает:

— А фамилию свою вы, вероятно, в дороге потеряли?

— Нет-с, зачем же, — конфузливо произнес актер и брякнул на авось: — я Индюков!

Николай Карлович состроил недоверчивую мину и, желая бедного товарища уничтожить в конец, сказал:

— У меня никогда не было знакомого с такой невыносимой фамилией… Вы обознались…

Актер совсем растерялся.

— Но, позвольте…

— Нечего мне позволять, — продолжал тем же насмешливым тоном Милославский, — а если вы мне не верите, то загляните в сегодняшнюю афишу, в ней вы подробно обозначены…

Это, разумеется, шутка, без злого умысла, но она так смутила несчастного Петушкова, что тот, как потом признавался сам, не знал как кончить водевиль.

Этот же Милославский, играя у меня в Костроме отца Моора в трагедии «Разбойники», говорил слабым голосом умирающего человека в той сцене, которая ведется по выходе его из башни. Кто-то из публики крикнул ему:

— Громче!

Николай Карлович выпрямился и, обратясь в ту сторону, откуда послышался возглас, произнес своим голосом:

— Умирающий старик громко говорить не может!

Потом опять принял образ старца и продолжал роль прежним тоном.

Очень похожее на это было устроено комиком К-ским, игравшим в старинном водевиле «Бедовая бабушка» роль старика Глова. По каким-то обстоятельствам, некоторое время суфлера заменял сценариус, крайне неопытный в деле суфлирования, а потому подававший реплики тихо и невнятно.

В средине пьесы, в известном дуэте Глова с Клучкиной, К-ский пел старческим голосом, но когда дошел до слов:

«Не слышу, матушка, ни слова,Изволь погромче говорить»,

— наклонился к суфлерной будке и, обращаясь к суфлеру, произнес своим голосом:

«Не слышим, батюшка, ни слова,Изволь погромче говорить».

В сущности это находчивость, но строго судя тоже шалость.

Еще славился в провинции шалостями актер Ш—в, который особенно неудержим был в водевилях. Например, в типической сцене «Помолвка в Галерной гавани», играя одного из чиновников, Ш—в написал в альбом на сцене экспромтом такие вирши, сейчас же и прочитанные им:

«Дай Бог, чтоб жизнь твоя шла просто!Чтоб деток было бы штук со сто:Полста твоих, полста жены…Мы для труда все рождены».

В драме Дьяченко «Князь Серебряный», Ш—в изображал Максимушку, сына Малюты Скуратова. Перед спектаклем Ш—в поспорил с кем-то из публики, что в этой драме, времен ХVІ века, он заговорит по-французски.

И заговорил. В самом конце первого акта, после милостивых слов Иоанна Грозного:

— Дать ему сорок соболей на шапку!

Ш—в ответил с низким поклоном:

— Merci!

Разумеется, вся иллюзия была убита одним этим словом; и что же? не чуткая публика наградила еще за это не в меру шаловливого актера аплодисментами.

Вот при каких отчаянных условиях ведется театральное дело в провинции. Невольно появляются такого рода сопоставления: в старое время, при зарождении провинциальной сцены, когда были актеры, серьезно относившиеся к делу, театр процветал и имел громадное воспитательное значение, а теперь, когда сцена должна была бы достигнуть апогея славы, быть предметом общего обожания, — она падает?… Это наводит на серьезное размышление, в особенности мне, старому антрепренеру, за нее обидно и больно…

IX

Симбирская и самарская антрепризы. — Побег труппы из Симбирска. — Зорина и Запольская, впоследствии опереточные звездочки. — В.Н. Андреев-Бурлак. — Начало его театральной деятельности. — «Орфей в аду». — Его дебют в оперетке. — Последующие встречи с ним.

Я держал два театра одновременно: симбирский и самарский. Последним я управлял самолично, а управление первым поручено было актеру А. Б-му. Дела шли и там и тут превосходно, в особенности же при условии ежемесячного обмена трупп. Это делалось так: самарская ехала в Симбирск, симбирская на смену ей приезжала в Самару, а по истечении месяца разъезжались снова. В это время у меня обе труппы были полны талантливыми личностями, пользовавшимися заслуженным успехом у местной публики.

Вдруг, в самый разгар сезона, приезжает ко мне в Самару один из симбирских театралов и говорит:

— Неприятных известий из Симбирска не имеете?

— Нет, а что такое?

— Б-ский с вашей труппой уехал в Оренбург… Я к вам нарочно приехал предупредить, чтобы вы во время могли что-либо предпринять…

Поехал я на место происшествия и, к крайнему моему огорчению, удостоверился в истине известия. При расследовании причины исчезновения законтрактованных актеров, следовательно людей, связанных обязательствами, выяснилось: когда в предшествующем сезоне я держал оренбургский театр, старый, полуразвалившийся, мне крайне симпатизировали как военный губернатор Крыжановский, так и гражданский Боборыкин, обещавшие содействие построить на следующий сезон новое театральное здание.

— Я скоро буду в Петербурге, — сказал мне однажды Крыжановский, — и, вероятно, выхлопочу разрешение и даже пособие на сооружение театра. Но чтобы не остаться на будущий сезон без труппы для нового театра, я должен заручиться теперь же согласием антрепренера, желающего его эксплуатировать. Вы как на этот счет думаете, Николай Иванович?