Панк-рок для мёртвых - Яна Гецеу

— О, моя маленькая, маленькая девочка! — шептал я, целуя бесловестные губы. Возвращаясь в рай.

Когда все закончилось, я хотел было завести новую подругу во двор, где уже никого не было. Но она замахала руками, и потащила меня куда–то через бурьян. Я послушно брел за ней. Мы вышли к засохшему болотцу. Она села под дерево, я устроился рядом с ней. Она молчала, я тоже. Запрокинув голову, девушка любовалась на огромную, прекрасную луну. А я ощутил первый сильный голод. И понял вдруг, куда делись все остальные — пошли искать еды. А она — почему не с ними?

— Послушай, а почему ты за забором сидела?

Она мучительно сморщилась, поворачивая голову ко мне. Открыла рот, потом закрыла. Помотала головой.

— Что с тобой?

— Сейчас поймешь! — голос грубый, грязный, карябающий, бесформенный какой–то. Я бы сказал — отвратительный.

— А как тебя… эм-м, зовут?

— Звали, милый, звали! Сейчас никто не зовет, все гонят. Было имя — Саша. Шура. Я вешалась, думала, напишут на могиле — Александра Викторовна Хотеева, 19… а, да и хер с ним. Нету у меня могилы. И тебя вот не похоронят на третий день. И дней у тебя не будет. Солнце нам нельзя.

— Почему? — снова спросил я, глупый почемучка. Она посмотрела мне в глаза, зрачки огромные, луна отразилась в грязной слезе, сбежавшей по щеке.

— Разлагает.

И уткнулась мне в грудь.

— Только ты меня не гонишь, пока! А скоро и этого не будет.

— Я не прогоню тебя! Ни за что!

— Врешь. Хозяин скажет — и отвернешься.

— За что мне тебя гнать?

Она помолчала. Затем, не глядя:

— Из–за сына. Он меня видеть не хочет. Не простил. Хочешь, расскажу?

Я кивнул.

— Ну, мне уж терять нечего. Все равно уйдешь. Слушай. Я сама из Уфы. Замуж вышла здесь. Он меня любил. А я — дура. Просто веселилась. Сына родила. А в городе гостила — загуляла. Показалось, и не было никогда другой жизни. Сына забыла, с-сука! Эх, кабы знала! Живу, значит себе, другого нашла. Мама молчит, а чего скажешь, я все равно не слушаю. А вот ночью один раз вдруг стукнуло — это как же, я здесь кувыркаюсь, а там — муж, ребенок! Что ж я делаю? Прям хоть беги пешком, тоска така–ая! Хватилась — и на электричку! К свекрухе — где мой дорогой? А он по–пьянке сгорел, по мне маялся. Я вся похолодела, и в сарай. На том же месте, где мой сгорел, новый отстроить уж успели, я там и повесилась. Думала, все, отмаялась. Ан, нет! Повисела, меня бабка и снимать не стала. А ночью сама из веревки вылезла. Вся облеванная, шея синяя. Холодно. Тускло. Че такое, не пойму! Пошла к свекрухе, стучу, она вышла, руки на груди сложила. Ну че, говорит, милая, доигралась? Пошла, говорит, вон, чтоб я тебя не видала больше, гадюка дохлая! И сына не трогай! Я ее умолять хотела — скажи мол, чего это со мной? А ни слова выговорить не могу, горло повредила. Теперь–то слышь, каркаю. Кое–как отошло. Пошла я прочь со двора. Стала где ни попадя мыкаться. С голодухи все пыталась ребеночка утащить, или девку какую. Корову на худой конец покусать. Да куда там! Не дал мне Хозяин ничегошеньки, я крыс грызла, как повезет, их тоже поди поймай!

Она замолчала, прижимаясь ко мне. Я не думал ничего, просто держал её в руках, зная одно — она мне нужна. Почему — не знаю. Но нужна. И я ей. И — никому не отдам.

— Саша?

— Что?

— А почему все–таки ты за забором, они тебя не принимают? Не утонула?

— И это тоже, — кивнула она. — А главное, старуха Хозяина попросила. Ненавидит она меня. А Хозяин ее очень уважает, одна живая — и не боится. Всех греет, всех поит, всех жалеет и поминает. У них это вроде Дня Рождения.

— И у тебя? — брякнул я не к месту.

— Нет, ты что? — фыркнула она. Я не с ними. Для меня это самый страшный день. Я будто снова умираю! Залазию в дупло, или еще куда, и катаюсь там, вою. Больно заново. Худо, очень худо!

— Ломка, — сказал я. Она кивнула, хотя вряд ли знала, что такое ломка.

— И у тебя будет, если Хозяин боль не снимет. Поэтому иди, — и попыталась отстраниться.

— Ну что ты, я с тобой!

— Дурак, — покачала она головой.

— Сам не знаешь, на что идешь! Со мной останешься — и Хозяин тебя лишит милости. Будешь голодать, и выпить никто не даст. И… ну, иди! — оттолкнула она с неожиданной силой.

— Нет! Саша, я не уйду! Пусть, но я не уйду! Ты не можешь, в конце–концов указывать мне! Я сам решаю!

— Ну, иди, пожалуйста! — в глазах ее снова отразилась тусклая мука, замогильная тоска. И вдруг снова принялась меня целовать, обжигая холодом.

— Шут, я скоро кончусь! Как больно, но наконец я буду мертва. Все. Я не могу жить, и потому лучше сдохнуть насовсем. Но ты, тебе еще очень долго мыкаться! Иди, пожалуйста! — и вцепилась в меня, не оторвать.

— Саша… ну, Саша же! Я не могу! — прошептал я.

— Почему? — спросила она, с робкой надеждой, и даже голос ее прозвучал мягче, чище.

— Я… я с тобой! Понимаешь? Будто теперь у меня никого нет.

— А… они?

— Что — они?

— Ты их теперь.

— Да, но… Бросать тебя — не могу!

— Но, знаешь, ты ведь можешь тайком приходить? — она даже дрожала.

— Да, так и сделаем, — и пожал ее плечи. — Я тебе поесть принесу, хочешь?

Она кивнула, улыбнувшись:

— Завтра ночью!

— Хорошо! — я потянулся поцеловать ее, но она отстранилась.

— Иди, Шут! Утро скоро. Хозяин вернется с… охоты. И всех считать будет. И нам нельзя солнце, не забывай! — шепотом, и все–же поцеловала. Потом встала, и побежала куда–то в сухие заросли, не оглядываясь. А я встал, и побрел обратно в деревню. Надо быть там, я это знал. Нельзя злить Хозяина. Нельзя ему не нравиться. Ноги сами несли, будто зная, куда идти. И конечно, я пришел туда, куда надо: в этот старый дом. Прошуршал травой, роса на ней, должно быть, холодная, я не чую. На крыльце оглянулся — луна сползла и гасла, скоро, очень скоро рассвет. Да, мне и в самом деле, пора!

Он сидел в темноте, сверкая глазами.

— Хочешь есть? — и утер губы рукавом.

— Я…? Да! — и в самом деле, голод проснулся страшный. Но не тот голод, а… Я знал, что никогда больше не буду сыт, и спокоен. Этот голод не утолить. Он — другой. Одно слово — смертельный. Хозяин бросил к моим ногам дохлого кролика, не очень большого. Я схватил его жадно, и не осознавая, что делаю, вцепился зубами в горло, начал трепать и грызть. Ничего не помогало, а я бесился — есть! Хочу-у есть!!! Он зло засмеялся и протянул мне гвоздь. Я вырвал его, и проткнул зверьку шею. Потекла кровь, еще теплая… о-о, я никогда так ничего не хотел, как этой густой, теплой, сладкой крови!!! Рыча и вздрагивая пил и пил, пока не иссяк живой источник. Озверев, я выжимал сколько мог, но нет, пусто! В ярости отшвырнул трупик к черту, и подступился к ухмыляющемуся Хозяину: