Идеальная копия: второе творение - Андреас Эшбах

– Кроме того, я просто должна была прийти. Я подумала и решила, что, когда Глатц так активно выступает «против», я просто обязана быть «за». Я думаю, это во всем так. – Она поставила стакан. Ее взгляд рассеянно блуждал по висевшим на стене акварелям. – Я, наверное, глупости говорю…

– Нет, я… я слышал, что в школе не все в порядке.

Свеня издала короткий смешок, больше похожий на кашель.

– «Не все в порядке» – это слабо сказано. Они все как с цепи сорвались. – Она откинулась назад и вжалась в спинку кресла, как будто хотела спрятаться в ней целиком. – Я рассталась с Марко из-за тебя. То есть из-за всей этой истории.

– Правда? То есть из-за какой истории?

– Ну, он просто говорил такие ужасные фашистские вещи про клонов, просто отвратительные. И вчера вечером я спросила себя, хочу ли я и дальше все это слушать, и пришла к выводу, что нет.

– Что за вещи?

Она еще глубже вжалась в кресло.

– Поверь мне, ты совсем не хочешь этого слышать.

– А, – смущенно ответил Вольфганг, – значит, эти вещи.

На самом деле, он и понятия не имел, что такого мог сказать Марко, но Свеня была права, он совсем не хотел этого знать.

На какое-то время в комнате повисла мучительная тишина. Если бы какой-нибудь слишком много о себе возомнившей булавке вздумалось произвести впечатление, с грохотом упав на пол, это был бы для нее самый подходящий момент.

Свеня потянулась, глубоко вздохнула, оглянулась вокруг и сказала:

– Ты здесь занимаешься?

Вольфганг заморгал:

– Нет, в моей комнате. – Не звучало ли это так, как будто не успела она расстаться с Марко, а он уже вознамерился затащить ее в свою комнату? Интересно, есть ли в мире хоть один человек, который ведет себя еще более неловко? – Но акустика здесь гораздо лучше, – поторопился добавить он. – Я, э-э-э, когда я играю для кого-нибудь, я всегда делаю это здесь.

Она кивнула, все еще изучая картины на стенах.

– Например, когда в гости приезжают бабушка с дедушкой, да?

– Не совсем. Мои бабушка и дедушка уже давно умерли.

– Ну, или на праздниках, в семейном кругу.

– Вообще-то родственников у меня тоже нет.

Она посмотрела на него:

– И кому же ты тогда играешь?

– Тебе, – ответил он и подумал, что упустил лучший момент для какого-нибудь изящного ответа, но в голову ему не приходило ничего мало-мальски остроумного. Он встал: – Я сейчас все принесу.

Поднимаясь по лестнице, он задумался, что это действительно не очень обычно и даже как-то грустно – не иметь ни дедушек, ни бабушек, ни дядь, ни теть, ни двоюродных сестер и братьев. Все это он знал только по рассказам. Но откуда взяться родственникам в семье, где оба родителя, как и он, были поздними и единственными детьми. Когда он родился на свет, матери было 38, отцу – 42, и уже к тому моменту дедушек и бабушек в живых не осталось. Похоже на то, что одиночество ничуть не мешало его родителям, у них не было даже близких друзей или знакомых. Они просто были такими.

Он принес вниз виолончель и смычок, и Свеня искренне удивилась, увидев инструмент. Она спросила, можно ли ей подержать смычок.

– Конечно, – ответил Вольфганг.

Он рассказал ей, что кончик смычка, который при игре держишь в руке, называется лягушка, и что в смычок вставлены конские волосы. Показал, как натягивать или ослаблять смычок и как правильно держать его, и всякий раз, когда он касался ее руки или правильно ставил ей пальцы на смычке, его пронизывало, как от электрического тока. Он вдыхал запах ее волос, видел веснушки на крыльях ее носа и чувствовал себя на седьмом небе от счастья.

Она спросила, сколько стоит такая виолончель, и застыла в благоговении, когда он сказал ей, что за хороший инструмент придется выложить около пяти тысяч евро.

– Но моя виолончель – это семейная реликвия, ей больше двухсот лет, и стоит она, как минимум, в четыре раза дороже.

– Боже мой! И ты так спокойно разгуливаешь с ней по городу?

Вольфганг пожал плечами.

– Ну, она, конечно же, застрахована, и зарегистрирована, и все такое. Ну, с такими вещами иначе не бывает.

– А смычок? Сколько стоит такой смычок?

Вольфганг взял смычок в руки.

– Этот у меня уже давно. Тогда, если не ошибаюсь, он стоил две тысячи евро.

Это ужаснуло ее еще больше.

– Две тысячи! За такие деньги мой брат машину себе купил.

– Погоди секунду. – Вольфганг сходил в отцовский кабинет и принес оттуда свой первый смычок, который висел на стене над коллекцией кассет. – Этим смычком я играл еще ребенком, первые полгода, он самый дешевый из всех. Послушай.

Он провел ей по струнам, просто «до-соль-ре-ля», и сам удивился тому, как тускло и безжизненно звучала его виолончель. Когда для сравнения он сыграл те же ноты своим смычком, даже Свеня услышала разницу. Каждый бы услышал ее. Хороший смычок творит чудеса.

– Теперь сыграй что-нибудь по-настоящему, – наконец попросила его Свеня.

Привычными движениями Вольфганг раскрыл и поставил перед собой пюпитр, прикрепил к ножке стула доску, в пазах которой держалась виолончель, и сел в правильную позицию: выпрямившись, корпус виолончели между колен, гриф у груди, слева от головы, так, чтобы его удобнее было достать левой рукой. Он вел себя почти как на занятии, хотя внезапно подумал, что Свеня, должно быть, привыкла к современной музыке, о которой он не имел ни малейшего представления, и от его игры могла, наверное, только заскучать.

– Для начала сыграю что-нибудь коротенькое, – сказал он, беря смычок в руки.

– Можешь и подлиннее, раз уж я здесь, – подбодрила его Свеня.

– Я сыграю что-нибудь из Гайдна. Отрывок из виолончельного концерта в си мажор.

– Честно говоря, мне это ничего не говорит.

– Очень известная вещь. Быть может, ты вспомнишь ее, когда услышишь. Только скажи мне честно, когда устанешь.

– Ничего, я переживу.

Он начал. Как он и боялся, получалось у него ужасно. Он все время промахивался, брал не те ноты, темп взял слишком быстрый, который провисал даже на шестнадцатых, и все в таком роде. Полная халтура. Но через несколько минут он успокоился и ноты зазвучали полнее и точнее, комната наполнилась звуками, словно концертный зал. Он давно уже забыл это чувство, потому что отец уже не записывал его игру, что он раньше делал очень часто, и всегда здесь, в гостиной. Вольфганг играл и забыл весь мир вокруг себя.

Когда он закончил, он поднял глаза от нот и увидел Свеню и даже удивился, обнаружив ее там. Но на лице ее не было особого восторга.

– Тебе ведь не очень понравилось, – спросил он.

Она осторожно улыбнулась.

– Вряд ли я когда-нибудь стану фанатом такой музыки, – призналась она и торопливо добавила: – Но я вижу, что у тебя хорошо получается. Что-то в этом было.

Вольфганг поморщился.

– Да ну. Я не так уж круто играл.

– Не говори так. Это было просто потрясающе.

– Нет, правда, я играл довольно плохо. Волновался.

Свеня лукаво улыбнулась ему:

– Хотелось бы верить.

– Я могу сыграть еще что-нибудь, если захочешь, – предложил он, но она смущенно отвела лицо.

– Может, в другой раз. Сейчас это было бы, знаешь… немножко чересчур. Мои уши пока не очень привыкли к такой музыке. – Она отхлебнула большой глоток из своего стакана с колой, чтобы скрыть замешательство. – Ты уже справился с заданиями к математическому конкурсу? – спросила она затем.

Вольфганг заморгал, не сразу переключившись на новую тему.

Он осторожно отложил в сторону виолончель и смычок.

– Ну да. С первыми двумя все было достаточно просто, но на третье задание я истратил двадцать восемь страниц. Боюсь, я ушел немножко не в ту степь.

– Двадцать восемь страниц?! Это очень странно.

– Я тоже так думаю, но с меня уже хватит. Сегодня утром я все заклеил в конверт и отправил. А ты?

– Так себе. Одно задание было совсем легким, другие два серединка на половинку. Я их пока еще не отправила.

Повисла тишина. У Вольфганга было чувство, что Свеня задумалась о чем-то совсем другом, и оставалось только надеяться, что это не были мысли о том, стоит ли что-то затевать с парнем, который любит классическую музыку и плохо разбирается в математике.

– Все эти картины… – Она обвела комнату указательным пальцем. – Их ты нарисовал?

– Я? – Вольфганг взглянул на галерею больших и маленьких акварелей в рамах и под стеклом и невольно улыбнулся. – Нет, это рисует моя мать.

– Твоя мать? Правда? – в ее голосе слышалось скорее облегчение, чем удивление. – Они такие… Не знаю, – она внимательно посмотрела на одну из них, морской пейзаж в сине-зеленых тонах, – неуютные, я бы сказала.

– Ты думаешь?

– Как будто у того, кто их нарисовал, было очень неспокойно на душе.

Вольфганг посмотрел на картину, которая висела там, на стене, столько, сколько он себя помнил. Море на ней действительно было похоже на какое-то кровожадное животное.

– Ну да, она нарисовала ее, когда была беременна мною. Быть может, переживала, что ей пришлось бросить свою карьеру певицы.