Ближневосточная новелла - Салих ат-Тайиб

Трамвай неожиданно тронулся, и ей пришлось прислониться спиной к перегородке, чтобы не упасть. Подняв пакет, женщина устроилась на той же скамейке, где сидела старушка, положила рядом с собой пакеты.

— В их сердцах нет жалости, — сказала она.

Женщине было около тридцати. Под покрывалом она носила кричащее красное платье, щедро открывавшее ее белую грудь. Пухлость ее тела не переходила, однако, в дряблость. И лицу своему она явно уделяла немало внимания: белое, сияющее чистотой, оно не носило и следа пудры.

Трамвай остановился против универмага «Омар эфенди». Дверь открылась, вошли две сестры-сиделки из больницы Каср ал-Айни, а за ними — девушка-гречанка. Все сели на скамейку напротив. Затем по ступенькам поднялась высокая дама лет пятидесяти с дочерью, видевшей не более двадцати весен. Женщина в покрывале взяла пакеты на колени, чтобы освободить место для матери, которая продолжала разговаривать с дочерью;

— Не ной, Галила! Я уже говорила, дорогая моя, что не могу купить тебе скатерть, не посоветовавшись с отцом. Он дает нам на белье всего пятьдесят фунтов, а скатерть стоит двадцать.

— Мне от тебя ничего не нужно.

— Ну, дорогая моя, что это, первая скатерть? Или последняя? Завтра купишь все, что твое сердце пожелает, на деньги мужа и успокоишься…

— Ну да! Даст мне муж двадцать фунтов на скатерть! Ему что ни попади в кулак — запихнет себе в зоб, как пеликан.

Вошел кондуктор.

— Билетики, сударыни. Вам билетик, мадам. Куда изволите? Тогда еще один миллим[10].

— Молочный шоколад! Всего один миллим за плитку шоколада. Дешевизна! — выкрикнул мальчишка-торговец.

— Эй, парень! Ты всюду за мной по пятам! Не тебе ли было сказано выйти на предыдущей остановке?! Хватит, братец! Избавь меня от твоего вида!

— Минутку, уважаемый! Эй, шоколадник, дай мне плитку. — Дама в покрывале открыла кошелек, заплатила за плитку шоколада, приподняла вуаль и начала есть. — Ужасно мягкий, дорогой мой.

— Это от погоды! Очень жарко. Молочный шоколад!

— Ну, пошел теперь, мистер!

Трамвай остановился. Разносчик шоколада сошел. В трамвай вошли еще две женщины.

— О господи! И отчего это так много народу?!

— Нам придется стоять…

— Дорогая моя, не могу я стоять в трамвае — качает.

Одна из сестер-сиделок освободила место:

— Пожалуйста, присядьте, сударыня, устраивайтесь поудобнее.

— Спасибо, дорогая. Я вас потревожила.

Напротив женщины в покрывале села беременная. Она тоже полновата и белокожа, но ей нет еще и двадцати двух. На шее у нее поблескивает золотое ожерелье, запястья в браслетах — по всему видно, живет в благополучии.

— Билетики, сударыни. Куда желаете?

— Два до конца.

Беременная уплатила за обеих, кондуктор дал ей сдачу и ушел, не закрыв дверцу между отделениями трамвая.

— Дай мне твои вещи, Фардус, — обратилась беременная к подруге.

— Я пойду сяду там, дорогая, — сказала та. — Там никого нет.

— Но там же мужчины…

— Ну и что? Не съедят же нас мужчины!

— Ей-богу, она права, — сказала женщина в покрывале, бросив обертку от шоколада. — Это мы едим мужчин, а не они нас.

— Это как?

— Как? Есть ли нужда спрашивать, мадам? Разве Еву сотворили не из ребра Адамова? Какая нам цена без них?

Женщина стянула с плеч покрывало, и оно легло вокруг нее.

— Вы преувеличиваете, сударыня, — повернулась к ней одна из сиделок. — Разве мы им не служим, не ухаживаем за ними? Не мы ли приносим им детей и создаем домашний очаг?

— Дом? Женщины, дорогие мои, ей-богу, дом без мужчины ничто: пол да стены — одним словом, могила, да и только. Пусть Аллах не осудит слышащих мои слова и никогда не лишит их мужчин.

Все засмеялись, даже гречанка. Говорившая невозмутимо оглядела всех, не видя причины для веселья, и продолжала:

— Когда мужчина возвращается домой, к семье, этому мгновению нет равного на свете: «Эй, жена, возьми-ка разрежь этот арбуз. А почему дверь была открыта? Встань-ка, прогони мух да задерни шторы: вздремнуть хочется». А как хорошо посидеть вместе вечерком на балконе, ты рассказываешь ему, что у тебя на сердце, он — тебе…

Дверца открылась, вошел кондуктор. Женщина в покрывале замолкла и стала смотреть в окно на длинную улицу. Каср ал-Айни. Через мгновение трамвай остановился. Гречанка и сиделки вышли, мать пересела к дочери.

— Благослови ее господь, она, должно быть, невеста, — обратилась к ним женщина в покрывале.

— Да, мадам, это моя старшая дочь, ее свадьба через двадцать дней.

— Пусть Аллах разрешит все счастливо. А ваш жених так же красив, как вы?

Девушка посмотрела на нее, но ничего не ответила.

— Он ей не нравится, — поспешила с ответом мать. — Ничто ей на свете не нравится. Ей нужны молочные реки да кисельные берега.

— Мне нужен хороший дом, — раздраженно вмешалась дочь. — Ради чего же выходят замуж?

— Как это ради чего? — поразилась женщина в покрывале. — Да разве можно так говорить, девушка? Для кого мы одеваемся? Для кого красимся и белимся? Самые распрекрасные ткани не радуют, если они не куплены мужем!

Трамвай остановился. Беременная с подругой и мать с дочерью вышли. На мгновение воцарилась тишина. Ее нарушила старушка:

— Спаси нас Аллах, отчего это так много мух?

— Да они и впрямь такие нахальные, — поддержала ее женщина в покрывале.

— Что чума — и в доме, и на улице, никакая отрава их не берет. Была когда-то липкая бумажка, но теперь ее не достанешь!

— Липкая бумажка? У меня дома четыре мотка — все новые.

— Где ты взяла, доченька?

— Новый лавочник принес, он открыл магазин неподалеку от нас. Высокий такой, смуглый, как зовут — не помню.

— Интересно, где он ее раздобыл, я повсюду искала…

— Право, не знаю. Я как раз из ванны выходила вчера, слышу — стук в дверь. Пошла открыть, а это он с бумажкой…

— Хороший человек, ей-богу.

— Да, похоже, что добродушный.

Трамвай остановился на мосту. Старуха вышла. Кондуктор закрыл дверцу между женской половиной и вагоновожатым, и трамвай двинулся дальше. Женщина в покрывале сидела, задумавшись. Она вспомнила беременную, ее голубое платье, белую шею, ожерелье и браслеты на запястьях. Вспомнила мать с дочерью. Слова последней вновь прозвучали у нее в ушах: «Ради чего же выходят замуж?»

Память вернула ее еще дальше назад, и она увидела себя с мужем на улице Муску:

— Я голодна, повелитель, голодна…

— В чем дело, жена? Мы только что поели…

— Я не хочу есть. Тело мое голодно, оно желает этот кусок ткани.

— На сколько он потянет?

— На два, самое большее на три фунта.

— Ну иди, моя хорошая, купи.

— Пусть Аллах никогда тебя не отнимет у меня, повелитель.

И она вспомнила, как семь месяцев назад, в рамадан[11], ей принесли документ о разводе… В ушах прозвучали слова, сказанные ею женщинам в вагоне: «Дом без мужчины ничто: пол да стены, — одним словом, могила, да и только…»

И вновь задребезжал бабий смех, но она по-прежнему не видела причин для веселья. В памяти всплыла ее квартирка: гостиная, спальня, ванная… Перед глазами возник вдруг высокий смуглый лавочник с приятным мягким голосом.

С неделю он арендовал магазин неподалеку от ее дома. Она видела его всего дважды. Второй раз вчера в полдень. Она шла мимо его магазина за настойкой опия, и он спросил, не нужна ли ей липкая бумажка: у него будет партия вечером.

Ей вспомнилось лицо старухи и ее сетования по поводу липкой бумажки. Что она ей сказала? Ах да, что лавочник принес ей бумажку, когда она была одна дома. Но это неправда, вчера вечером, выйдя из ванны, она действительно услышала стук в дверь, но это стучал не лавочник, а мальчик-рассыльный.

Ее ложь показалась ей страшной. Почему она солгала? Почему?

Она попыталась найти ответ на вопрос, но не могла сосредоточиться. Перед глазами опять возникла квартирка. Она ясно увидела дверь полутемной спальни, потом самое себя одну на диване, когда дверь за рассыльным уже закрылась; раздражало цоканье деревянных шлепанцев Галилы в соседней квартире, тонкий соседкин голос звал мужа: «Иди же, хозяин Абду, ужин готов».

Снова спрашивала она себя, почему сказала старухе, что лавочник приходил к ней. Почему? «Фантазии… Фантазии… Выдумки беспричинные…» — подумала она, посмотрев на Нил вдоль набережной.

— Булавки, иголки! — выкрик разносчика прозвенел в ушах, когда трамвай замер на следующей остановке.

Кондуктор просигналил в рожок, и вагон тронулся. Она осталась одна на женской половине…

Салахаддин А. ан-Нахи (Ирак)

Великодушный Мади

Перевод Л. Галкиной и А. Васильева