Сломленная - Симона де Бовуар

— Я не позволю, чтобы ты губила себя. Если папа так ведет себя с тобой, пошли его подальше. Пусть идет к этой дамочке, тебе будет гораздо спокойнее.

Всего лишь месяц тому назад она не дала бы мне такого совета. Если бы я была хорошим игроком, то сказала бы Морису, чтобы он уходил. Мой последний шанс состоит в том, что Ноэли, в свою очередь, начнет нервничать, устраивать сцены, предстанет в дурном свете. Но у меня нет желания истязать себя, я стремлюсь выжить.

Смотрю на египетскую статуэтку: ее очень хорошо склеили. Мы вместе купили ее. Она была пронизана нежностью, голубизной неба. И вот она, нагая и скорбная. Я беру ее в руки и плачу. Я не могу больше носить колье, которое подарил Морис к моему сорокалетию. Все предметы, вся мебель, окружающие меня, словно протравлены кислотой. От них остались лишь горестные скелеты.

2 февраля. Раньше у меня был характер. Раньше я бы выставила Диану за дверь. А теперь я тряпка. Как я могла бывать у нее? Эта развлекало меня и ни к чему не обязывало.

— О, как вы похудели! Какой у вас усталый вид! Она пришла из любопытства, по злобе — я это сразу почувствовала. Не следовало принимать ее. Она принялась щебетать, я не слушала. Вдруг она пошла в наступление:

— Мне слишком больно видеть вас в таком состоянии. Пересильте себя. Старайтесь думать о другом. Хотя бы поезжайте куда-нибудь. Иначе у вас будет нервное расстройство.

— Я себя прекрасно чувствую.

— Ах, оставьте! Вы вконец извели себя. Поверьте, бывают моменты, когда надо уметь отступиться. На минуту она сделала вид, что колеблется:

— Никто не осмеливается сказать вам правду. А я считаю, что зачастую, щадя человека, лишь причиняют ему зло. Вы должны понять, что Морис любит Ноэли и что это очень серьезно.

— Это Ноэли вам сказала?

— И не только Ноэли. Знакомые, часто встречавшие их в Куршевеле. Глядя на них, можно было понять, что они твердо решили строить свою жизнь вместе.

Я попыталась принять непринужденный вид:

— Морис лжет Ноэли точно так же, как и мне, Диана посмотрела на меня с состраданием.

— Как бы там ни было, я вас предупредила. Ноэли не из той породы женщин, которые позволяют водить себя за нос. Если Морис не даст ей того, что она хочет, она бросит его. Морис, безусловно, это знает. Я бы удивилась, если бы в своих действиях он не принимал этого в расчет.

Почти сразу же она ушла. Представляю, как она говорит: «Бедняжка Моника. Ну и дурочка! Она еще строит иллюзии». Сволочь!

3 февраля. Я должна задавать вопросы. Это все равно, что бросать веревку утопающему. Он с готовностью хватается за нее. Я спросила:

— Правда ли то, что рассказывает Ноэли? Будто ты решил жить вместе с ней.

— Она, разумеется, этого не рассказывает, потому что это неправда. — Он помялся. — Но вот чего бы я хотел — с ней я об этом не говорил, это касается тебя — пожить некоторое время один. Между нами создалась напряженность. Она исчезла бы, если бы мы прекратили — о, только на какое-то время! — совместную жизнь.

— Ты хочешь уйти от меня?

— Да нет. Мы будем видеться точно так же.

— Не хочу!

Я закричала. Он обнял меня за плечи.

— Перестань, перестань, — говорил он ласково. — Это я так. Просто мелькнула мысль. Если она так тягостна тебе, я отказываюсь.

Ноэли хочет, чтобы он ушел от меня. Она настаивает. Устраивает сцены, я убеждена. Не лает ему покоя, но я не уступлю.

6 февраля. Сколько мужества бессмысленно расходуется на самые простые вещи, когда утрачен вкус к жизни! С вечера я готовлю чайник, чашку, кастрюльку, расставляю все по местам, чтобы наутро жизнь возобновилась при минимальной затрате усилий. И все же почти немыслимо вылезти из-под одеяла и начать новый день. Я велела служанке приходить во второй половине дня, чтобы утром оставаться в кровати сколько хочу. Случается, я встаю ровно в час дня, когда Морис приходит обедать. А если он не приходит, только когда услышу, как мадам Дормуа поворачивает ключ в замке. Морис хмурится, когда в час дня я встречаю его непричесанная, в халате. Он думает, со своим отчаянием я ломаю перед ним комедию или, во всяком случае, не делаю необходимых усилий, «чтобы достойно пережить эту ситуацию».

Но существует же какая-то истина во всем этом! Нужно взять билет, лететь в Нью-Йорк и все узнать у Люсьенны. Она не любит меня, она скажет. Тогда я сумею устранить все дурное, что мешает мне, и все между Морисом и мной встанет на свои места.

Вчера вечером, когда Морис пришел домой, я сидела в общей комнате в халате, не зажигая света. Было воскресенье. Я встала во второй половине дня, съела ветчины и выпила коньяку. А потом все сидела, пережевывая одни и те же мысли, которые постоянно вертятся в моем мозгу. Перед его приходом я приняла успокоительное и снова уселась в кресло. Включить свет мне даже не пришло в голову.

— Что ты делаешь? Почему не зажигаешь свет?

— А зачем?

Он журил меня ласково, но сквозь эту ласку проскальзывало раздражение. Почему я не встречаюсь с друзьями? Почему не пошла в кино? Он назвал мне пять фильмов, которые следовало бы посмотреть. Но это невозможно. Было время, когда я могла одна ходить в кино, в театр. Но тогда я не была одна. Он всегда был тут — во мне и вокруг меня. Теперь, когда я одна, я говорю себе: «Я одна». И мне страшно.

— Ты не можешь так продолжать дальше, — сказал он.

— Чего продолжать?

— Не есть, не одеваться, погрести себя в этой квартире.

— А почему?

— Ты заболеешь. Или повредишься в уме. Я не могу помочь тебе, потому что причина во мне. Но умоляю, пойди к психиатру.

Я отказалась. Он настаивал. В конце концов он вышел из себя:

— Как ты думаешь найти выход? Ты ничего для этого не делаешь.

— Выход из чего?

— Из этого маразма. Можно подумать, ты нарочно так опустилась.

Он заперся у себя в кабинете. Думает, что я так шантажирую его своим несчастьем, желая напугать и не дать уйти. Возможно, он прав. Разве я знаю, кто я? Быть может, кто-то вроде вампира, живущего за счет других: Мориса, наших дочерей, всех этих бедных «бездомных собак», которым будто бы приходила на помощь. Эгоистка, отказывающаяся выпустить из рук добычу, которая ей не принадлежит. Пью, опускаюсь, довожу себя до болезни с тайным намерением разжалобить его. Вся насквозь фальшивая, испорченная до мозга костей, комедиантка, играющая на его добрых чувствах. Мне следует сказать: «Живи с Ноэли. Будь счастлив без меня». Но я не могу.

…Как-то мне приснилось, что на мне небесно-голубое платье, а кругом голубое-голубое небо…Его улыбки, взгляды, слова — не могли же они исчезнуть. Они витают в воздухе нашей квартиры. Я часто слышу их. Голос отчетливо шепчет мне на ухо: «Моя маленькая, дорогая, мой милый…» Взгляды, улыбки — надо поймать их на лету, неожиданно приложить к лицу Мориса — и все станет как прежде…Мне страшно.

«Когда упадешь так низко, не остается ничего другого, как подняться», — говорит Мари Ламбер. Какая глупость! Всегда можно упасть еще ниже. И еще. И еще. Дна нет. Она говорит так, чтобы отделаться от меня. Я ей осточертела. Я им всем осточертела. Трагедии хороши лишь на минуту. Они привлекают внимание, возбуждают интерес лишь до тех пор, пока не нарушают вашего морального комфорта. А потом все начинает повторяться — одно и то же, одно и то же — и становится несносным. Это стало несносно даже мне. Изабель, Диана, Колетта, Мари Ламбер— все уже сыты по горло. А Морис…

Один человек потерял свою тень. Не помню, что с ним было дальше, но это было ужасно. Я потеряла свое отражение. Я всматривалась в него не часто, но где-то там, на заднем плане, оно всегда присутствовало — такое, каким я его видела в глазах Мориса. Прямая, правдивая женщина — «подлинная», без мелочности, без компромиссов, всепонимающая и терпеливая, чувствительная и глубокая, внимательная к вещам и к людям, страстно преданная тем, кого любит — созидательннца их счастья. Прекрасная жизнь — ясная, полная, «гармоничная». Темно кругом. Я не вижу себя больше. А как же другие? Все шушукаются за моей спиной. Колетта с отцом. Изабель с Мари Ламбер. Изабель с Морисом.

20 февраля. Наконец я им уступила. Испугалась тишины, царящей вокруг меня. У меня вошло в привычку трижды в день звонить Изабели и раз, среди ночи, Колетте. Теперь я плачу за то, чтобы меня выслушали. Психиатр настоял, чтобы я продолжала вести дневник. Мне понятна его уловка: он пытается пробудить во мне интерес к самой себе, помочь обрести себя вновь. Но для меня имеет значение только Морис. Что такое я? Это меня никогда особенно не заботило. Я была застрахована — он любил меня. Меня занимает только этот переход: чем я заслужила, что он перестал меня любить? Или я не заслужила этого — и он негодяй, заслуживающий кары вместе со своей сообщницей. Доктор Марке взялся за дело с другого конца: мой отец, мать, смерть отца. Он хочет заставить меня говорить о себе, а у меня одно желание: говорить о Морисе и Ноэли. Все же я спросила, считает ли он, что я умна. Да, безусловно, но ум не есть вещь в себе. Когда я топчусь в кругу своих навязчивых мыслей, мой ум больше не служит мне.