Новые идеи в философии. Сборник номер 12 - Коллектив авторов

Не теоретические утверждения, выставляемые безусловно раз навсегда, должны принудить нашу свободу решить вопрос так или иначе (это был бы слепой догматизм). Наоборот, с наступлением спора те принципы, как они были выставлены в начале, в себе и для себя самих, лишаются всякой значимости: теперь только должно практически и с помощью нашей свободы решить, обладают ли они значимостью или нет. Скорее наоборот, – наше теоретическое умозрение путем неизбежного порочного круга заранее предпосылает то, что наша свобода будет утверждать потом, в пылу спора. Если мы хотим выставить систему, т. е. принципы, то мы можем сделать это не иначе, как предвосхитивши практическое решение: мы не выставили бы тех принципов, если бы уже раньше наша свобода не сделала своего выбора; поставленные в начале нашего знания, они суть не что иное, как пролептические утверждения, или, – как выразился однажды Якоби неправильно и весьма таки неудачно, как он сам говорит, но все же не совсем не философски – первоначальные, непреоборимые предрассудки.

Итак, ни один философ не будет воображать, будто, просто выставив высшие принципы, он уже все сделал. Ибо сами эти принципы, будучи основанием его системы, имеют лишь субъективную ценность, т. е. они обладают для него значимостью лишь постольку, поскольку он предвосхитил в них свое практическое решение.

Я все более приближаюсь к цели. Мы скорее поймем мораль догматизма, узнавши, какую проблему надлежит ей, как и всякой другой морали, разрешить.

Главная задача всякой философии состоит в разрешении проблемы существования (Dasein) мира: над решением ее трудились все философы, как бы различно ни формулировали они даже самую проблему. Кто хочет овладеть духом какой-нибудь философии, должен здесь именно пытаться схватить его.

Когда Лессинг спросил Якоби: в чем, по его мнению, состоит дух спинозизма, то Якоби ответил: ни в чем ином, как в старом положении «ex nihilo nihil fit», которое Спиноза выставил и разобрал в более отвлеченных понятиях, нежели философствовавшие каббалисты и другие философы до него. Согласно этим более отвлеченным понятиям, он нашел, что с допущением какого бы то ни было возникновения в бесконечном полагается нечто из ничего, какими бы образами и словами ни пытались затем помочь делу.

«Он отвергал, таким образом, всякий переход бесконечного к конечному», вообще все causas transitorias и эманирующий принцип заменил имманентным, внутренней (inwohnende), вечно в себе неизменной причиной мира, тождественной со всеми своими следствиями. Я не думаю, чтобы можно было лучше схватить дух спинозизма. Но я думаю, что этот переход от бесконечного к конечному есть проблема всякой философии, а не только какой-нибудь отдельной системы, и что даже решение Спинозы есть единственно возможное решение, но что толкование, которое должна была придать ему его система, может принадлежать только ей, иная же система должна дать ему иное толкование.

«Это само нуждается в истолковании», слышу я возгласы. Постараюсь дать его, насколько буду в силах.

Ни одна система не может реализовать перехода от бесконечного к конечному, ибо простая игра мысли хотя и возможна всюду, но повсюду весьма мало дает; ни одна система не может заполнить пропасти, лежащей между обоими. Это я предпосылаю как результат не критической философии, а «Критики чистого разума», значимость которой распространяется одинаково как на догматизм, так и на критицизм, и которая должна быть очевидной равно для обоих.

Разум хотел реализовать этот переход от бесконечного к конечному, чтобы ввести единство в свое познание. Между бесконечным и конечным он хотел найти посредствующее звено, чтобы быть в состоянии связать их оба в одно и то же единство знания. Но, не имея, конечно, никакой возможности найти такое звено, разум отнюдь не отказывается в виду этого от своего высшего интереса – единства познаний, – а раз навсегда хочет не нуждаться более в таком звене. Таким образом, его стремление реализовать этот переход превращается в абсолютное требование: не должно быть никакого перехода от бесконечного к конечному. Как отличается это требование от противоположного: должен быть такой переход! Это последнее трансцендентно, оно хочет повелевать там, куда не простирается его могущество34. Это – требование слепого догматизма. Напротив, первое требование имманентно; оно хочет, чтобы я не допускал никакого перехода. Догматизм и критицизм объединяются здесь в одном и том же постулате.

Философия, хотя и не может перейти от бесконечного к конечному, может зато перейти, наоборот, от конечного к бесконечному. Стремление не допускать никакого перехода от бесконечного к конечному тем самым именно становится соединительным звеном обоих, также и для человеческого познания. Чтобы не было никакого перехода от бесконечного к конечному, самому конечному должна быть присуща тенденция к бесконечному, вечное стремление утонуть, потеряться в бесконечном.

Теперь только ясен нам смысл спинозовой «Этики». Не чисто теоретическое принуждение, не простое лишь следствие положения ex nihilo nihil fit привело его к такому решению проблемы: нет никакого перехода от бесконечного к конечному, нет никакой транзитивной, а есть только имманентная причина мира. Этим решением обязан он тому же самому практическому голосу, что слышится во всей решительно философии, только Спиноза дал ему особое толкование соответственно своей системе.

Исходным пунктом его была бесконечная субстанция, абсолютный объект. «Не должно быть никакого перехода от бесконечного к конечному», – в этом следует видеть требование всякой философии. Спиноза истолковал его соответственно своему принципу: конечное должно отличаться от бесконечного только лишь своими пределами, все существующее должно быть лишь модификацией того же самого бесконечного; так что не должно быть также никакого перехода, никакого противоборства, а только требование, чтобы конечное стремилось стать тождественным с бесконечным и погибнуть в бесконечности абсолютного объекта.

Не спрашиваете ли Вы, мой друг, как Спиноза мог вынести противоречие такого требования? Он, правда, чувствовал, что заповедь: «уничтожь себя самого» неисполнима, поскольку субъект имел для него вообще значение в той мере, в какой он имеет значение в системе свободы. Но ведь этого именно он хотел. Его Я не должно было быть его собственностью, – оно должно было принадлежать бесконечной реальности.

Субъект, как таковой, не может сам себя уничтожить; ибо для того, чтобы он мог себя уничтожить, ему нужно было бы пережить свое собственное уничтожение. Но Спинозе совсем не был известен субъект, как таковой. Он раньше, чем выставлять тот постулат, отменил уже у себя само это понятие о субъекте.

Если субъект обладает независимой, ему – поскольку он субъект35– присущей причинностью, то требование потеряться в бесконечном содержит в себе противоречие. Но именно эту независимую причинность Я, благодаря которой оно есть Я, Спиноза отменил. Требуя уничтожения, потери субъекта в абсолютном, он вместе с тем требовал также тождества субъективной причинности с абсолютной, он практически решил, что конечный мир есть не что иное, как модификация бесконечного, конечная причинность лишь модификация бесконечной.

Таким образом, не собственною причинностью субъекта, но чужою причинностью в нем должно было исполниться это требование. Говоря иначе, это требование в сущности гласило: Уничтожь себя самого абсолютной причинностью, или: относись безусловно страдательно к абсолютной причинности!

Конечная причинность должна была отличаться от бесконечной не по своему принципу, но лишь пределами. Та же причинность, что господствовала в бесконечном, должна была господствовать в любом конечном существе. Подобно тому, как в сфере Абсолютного она приводила к абсолютному отрицанию всякой конечности, в сфере конечного она должна была приводить к эмпирическому – во времени, прогрессивно производимому – отрицанию последнего. Если бы (так принужден был он дальше заключать) – если бы это последнее отрицание когда-нибудь вполне разрешило всю свою задачу, то оно оказалось бы вполне тождественным с первым, ибо оно уничтожило бы тогда те пределы, благодаря которым оно только и различалось от того.

Позвольте нам здесь остановиться, мой друг, в удивлении пред спокойствием, с которым Спиноза сам шел навстречу завершению своей системы. Пусть покой этот он, в конце концов, нашел лишь в любви бесконечного. Кто решился бы упрекнуть его ясный дух в том, что, желая сделать выносимой мысль, пред которой остановилась его система, он прибегнул к такому образу?

Мне кажется, что, говоря о моральном принципе догматизма, я нахожусь в центре всевозможных фантазий. Священнейшие мысли древности и выродки человеческого безумия встречаются здесь друг с другом. «Возврат в Божество, первоисточник всякого существования, соединение с Абсолютом, уничтожение самого себя» – разве это не все тот же единый принцип всякой философской фантастики (Schwärmerei), только разными людьми различно истолкованный, разъясненный, окутанный различными символами – соответственно особенностям их духовной и чувственной организации! Здесь должно искать принцип для истории всякой фантастики.