Загадка мадам Лю - Владимир Югов

Выходит, Катька могла подглядеть, что они делают у самого порога… Видишь, у нее ни стыда, ни совести. Она так привыкла, это ее кайф. А после, когда дед пришел и увел Катьку в детский садик, она, наскоро поев, кинулась к постели. Ирина тут же заговорила о Маркесе. «Ты читал что-нибудь из него? — Она скоро раздевалась. — У него есть эпизод великолепного секса. — И смутилась: Ледик молчал. — Когда племянник и тетя спрятались в доме на несколько дней и только этим занимались… Ну, пожалуйста, иди ко мне быстрей!»

— Это у них там, — засмеялся он, наконец. — Мы попроще в этом.

Ледик уже показал себя неутомимым, и она им гордилась. Если бы, сказала она потом, хихикая, — наши писаки подмечали правду такой вот жизни сексуальной, они нашли бы кое-что похлеще Маркеса…

Он, притомившись, мирно предположил: когда его смена совпадет с его утренним уходом на работу, — идти надо вместе. И ездить в выходной день купаться, тоже будут вместе. И станут ловить рыбу тоже вместе. И пусть она радует этих мужиков формами. У них же никогда такой женщины не было и не будет. Только на модных картинках такие.

— Я лучше их. Они же худые.

— Ты тогда сказала на Ленку: она же худая, как из Освенцима.

— Ты ведь тоже с ней крутил. Так я тебе истерики не закатываю.

— Это все другой вопрос. Мы были одногодки. А ты и он…

— Ты всю жизнь будешь об этом долдонить?

— Ладно, у них же никогда такой женщины не было и не будет! засмеялся он.

…Он думал, отдыхая в чистой постели: у них будет хорошая библиотека, они станут по вечерам много читать. Самодеятельность? Дудки. Он не пойдет больше танцевать. Это на флоте. Чтобы увильнуть от службы. А тут дураков нет. А если приедет эта контр-адмиральша — она грозилась проездом на курорт заехать — ну что же, у Ирины — этот… Он раздельно, по слогам сказал:

— Е-го на-до у-б-бить!

— Итак, она заплакала, когда вы ее ударили?

— Да, она заплакала.

— Вы почувствовали, что обидели ее?

— Нет, я почувствовал, что это ее оружие. Она вычитала где-то из книг об этом. И она сказала… Она блондинка. А плач украшает блондинок.

— А контр-адмиральша была блондинка? Или брюнетка? — Струев поднимает тяжелую голову медленно.

Вся ненависть к нему, мужчине, ударившего женщину, обрушилась на Ледика.

— Смирно! — заорал. — Ни равнения направо, ни равнения налево!.. Чего же ты, жлобина, за горло ее, Ирину, хватал, когда пришел тесть и поперек шерсти тебя погладил?

Ледик тихо, после долгого молчания, спросил:

— Зачем вы о той женщине? Ну, контр-адмиральше… Какое она имеет значение в этом деле?

Ледик насупился, лоб его стал кретинообразный — какой-то узкий, потому что глаза осатанели. Зеленые, как у кошки. Мигают быстро.

— Мне не ясно… Какая причина была… когда покойная упрекнула вас за нее… Бросаться в драку? Значит, она вам тоже не безразлична?

— Что, ваши подследственные никогда не кидались на женщину без причины? Только потому, что она живет, существует? Как это называется? Мизогинист. Презираю, ненавижу, осуждаю, отрицаю! Мизогинист — мой отец.

— Ваш неродной отец?

— Мой отец.

— И что, выходит, ваш отец — мизогинист?

— Да. Маму он всегда и во всем поучал, хотя страшно отставал от нее. Я удивлялся: у кого это я кое-чему научился? Если уж говорить, то и Вера, раз вы знаете об этом, и контр-адмиральша не были со мной счастливы. И Ирина не была бы счастлива. Она бы страдала от бесконечных упреков, как страдала моя мать. Мать всегда хотела идти выше… Нет, она не грудью открывала кабинеты. Она умна, но пила ежедневно яд. Она боялась во второй раз разойтись… Я научился кричать. И я — нет — не ударил. Я только взял покойную за воротник кофточки, мы стояли у двери, провожали тестя. У меня был повод, поверьте.

— Вы ушли в армию в двадцать два года?

— Там же все написано.

— Мама доставала справку?

— Почему? Я поступал в институт. И сдал экзамены.

— А учиться не пошли?

— И это вы знаете. Я пошел работать туда, где работает отец. Меня тянуло туда. Я хотел доказать, что осилю. Не только отец может так тяжело работать. Я никогда не упрекал, что кто-то работает на легких работах.

— Вы имеете в виду мать?

— Да.

— Выходит, отец ее всегда упрекал?

— Но это же, наверное, для вас ничего не значит… Ну, какое в самом деле… Ну зачем вы так?

— Кто рассказал вам об отце? — спросил его на последнем допросе Струев.

— Плохое? Или хорошее? Как он поднимал шахту? Или — как ходил по девкам? Здесь, в кабинете, вы не сможете мне ответить. Но разве я глухой? Разве я не узнал бы? Разве я не узнал бы, что отец и к моей жене приходил?

— Вы бросились на нее… и за это?

— Не знаю. Мне было противно говорить с ней, если к ней ходили мужики. Причем мужики, которые состоят со мной в родстве. Потому при встрече мне не хотелось обнять его. Я, я…

— А если это сплетни?

— Не знаю. Только не заостряйте, что я бросился на нее. Я ухватился за кофточку… Если вы взялись за меня как за убийцу, я вам тут не пригожусь. Вы не потому пути идете.

— А почему Вера все-таки написала так зло о вас?

— Она мне грозила, что напишет в «Комсомольскую правду». Я, по ее мнению, развратный человек… Но разве вы не служили в дальнем гарнизоне? Я видел до этого женщин. Я жил с женой почти полгода. Мне было смешно глядеть на пацанов, которые хвастались связями с женщинами, а сами были сопляки. У меня рост метр восемьдесят восемь… Я освоил все фигуры в танцах, которые не осваивают даже полутораметровые шибздики… Мне говорили: «Какой красивый парень!» Вы знаете, что значит танцевать в паре с женами моряков, которые в длительной командировке? Скажем, где-то в темных водах Северного Ледовитого океана или Антарктики? Женщины!.. Вы даже не представляете, что это такое — женщины дальнего запущенного гарнизона! Морячки, вечно ждущие…

— Ваша жена тоже ждала три года.

— Она не ждала. Три года не ждала. На второй год она считала себя свободной, потому что я об этом ей написал.

— Вы оповестили ее после того, как вам написала мать?

— Вы имеете в виду — этот лесок, катание на велосипеде? Так? Ведь у вас должно быть все под рукой? Это так…

При первом свидании с сыном она сказала:

— Если бы я знала, что так получится… Я бы никогда не написала тебе то письмо. И я, может, разошлась бы. Разошлась ради тебя.

— Нет, не в этом дело. Развести… Развести нынче совсем пустяк. Наша жизнь только всех и разводит. Ты посмотри… Скажем, у вас были прекрасные соседи. Но стоило поставить спаренный телефон, — вы перестали разговаривать друг с другом. Стоило подрасти их сыну и жениться, — они перестали разговаривать и с ним, и с невесткой. Только потому, что надо делить квартиру… Потому ты не права! Мы бы и так разбежались.

Он был бледен, не брит. Отмахнулся, когда сказала: «Ты бы побрился!» Ему все было вроде безразлично. Она, однако, чувствовала: он живет в себе, она не достучится к нему в душу. Он не пускает никого туда. Он занят собой, он вынашивает что-то. Она же его знала хорошо!

У нее теперь не было никого, кроме него. После того, как ее муж стал ходить к той молодой стерве, она потеряла его, она жила теперь по-своему, худо, по инерции. Она ждала приезда сына. Оказалось, он никого не подпускает к себе, не подпускает и ее.

«Разошлась бы ради тебя…» Искренне ли она говорила, если только и думала о себе, если только и думала, как отомстить мужу очередным своим увлечением.

И сейчас, после свидания с сыном, она шла, отыскивая себе прощения.

Она подошла к поликлинике. Ее поджидал Соболев. Они вошли в притихшее здание. Приема уже, конечно, не было.

— Зайдем туда, — кивнул он, и она поняла, куда ее зовут.

Они пошли в подвал, где недавно лежала еще Ирина. У дверей он остановился и пропустил ее.

— Здесь она лежала?

— Здесь.

— Ты что-то рассказывала о нас следователю?

— Нет.

— Хорошо. Я тебе скажу об одном… Если ты думаешь, что я что-то сделал… Хотя… Я только тебе могу рассказать. В тот вечер я заглянул в окно… По-моему, где-то рядом был твой муж. Это так… И он может сказать, что видел меня. Он стоял поодаль. А я заглянул к ней в окно… Там было несколько человек…

— Был ли мой сын среди них?

— Нет. Там его не было. Они стояли вокруг стола. Они были, ты прости, в чем мать родила. Я не видел всего, потому что понял, что сюда идет и твой муж. А позже подошел и сын. Что потом было — я не знаю…

— Это ты виноват, Саша. Ты. Ты ее развратил…

— Я ее сделал женщиной.

— Но ты и меня сделал женщиной. Я стала гулять только после тебя. Меня уже тянуло к другим мужчинам.

— Я не виноват.

— Ты делал и с ней, как со мной? Сразу приходил и делал?

— Зачем ты спрашиваешь? Ты же, к примеру, сама просила, чтобы я так делал… Просила и она… Она же моложе тебя, она… Нет, как же так? Почему я тогда ушел? От них всех! Почему не остался и не следил за ними?