Книга Слов - Борис Борисович Гребенщиков

прямо перед глазами стоит, а не подойти, все тропинка вбок куда-то уводит. Остановился Данило, потряс головой, чтобы от наваждения избавиться, слышит — Иван с крылечка тихонько смеется.

«Не торопись, Данилушко, у нас сегодня такой гость был, что вокруг избы вся экология дыбом встала».

От голоса иванова наваждение прошло, но Данило, чтобы и в третий раз не промахнуться, уж от тропки под ногами больше глаз не отрывает. Пока до Ивана дошел, уж и забыл — что про город рассказывать хотел. Бухнулся на траву у крылечка: «Что же, Ваня, за гость такой, что к дому не подойти?»

А Иван все посмеивается. Данило к нему повернулся — батюшки светы! Иван сидит и весь в сумерках мерцает, как будто зимними звездочками по контуру обведен.

«Давний у нас, Данило, был гость, уж не чаял я его увидать. В аккурат там и лежал, где ты сидишь».

Данило так и вскочил, как ошпаренный. Было на крыльцо — а там Иван мерцает; и Иван, а все равно каверзно.

«Ваня…» — говорит, а дальше и не вымолвить.

Набрал полную грудь воздуха: «А ты, что же, теперь по ночам светиться будешь?»

Иван руку поднял, поглядел на нее, как будто забыл, что у него руки есть, и опять тихонько засмеялся.

«Твоя правда, Данилушко, вот что значит с давними гостями дружбу вести».

А совсем поздно, когда уже все друг другу рассказали, сидят оба, да вдруг:

«Слышишь, Ваня?»

«Тс-с, Данилушко…»

Как будто — женское пение в лесу. И вот именно, что — как будто. То далеко, а то вдруг рядышком; то с этой стороны, то с той, а то сразу ото всюду. А главное — никогда такого еще не было, а голос этот с колыбели знаком. Да что — знаком; не сказать этого вообще, потому что это — Другое. Смотрит Данило, а у Ивана слезы на щеках. Смотрит, а сам не замечает, что встал, и ноги его прямехонько в лес несут. Так бы и пошел, если б Иван его за руку не взял.

Стоят, как дети за руки держатся.

«Вот, Данилушко, и мы до этого дожили».

6

Неведомо откуда пришло ко мне начало этой истории. Я, как умел, записал всю правду по этому поводу. Теперь картина отдаляется от меня, пора дописать то, что я еще вижу.

В лесу стоит лето. На бревнах, которые таскают Иван и Данило, от жары выступила смола. Бревна постепенно складываются в небольшую, но уютную баню; скоро останется только сочинить крышу да позвать кума Родиона, который большой мастер по печкам. Вот и еще бревно притащили, Данило побежал в избу, должно быть, чайник поставить, а Иван присел на бревно и задумался. Потом поднимает голову и смотрит. А смотрит, надо сказать, в аккурат в то самое место, где бы я стоял, если б глазами это видел, а не словами нащупывал. И такое у него в лице впечатление, будто меня не видит, но знает, что я тут есть. И такие вдруг говорит слова:

«А что про нас пишешь — так это правильно. Потому как есть в писании твоем такое понятие, что раньше мы друг для друга прозрачные и несуществующие были, а теперь получаемся обоюдно хорошие. Значит соседями стали. А то кум Родион говорит — вот, пишет тут про вас один. Я ему неужели и до того дошло. А он мне — совсем, вижу, вы с Данилой в своих диковинных явлениях людей разучились замечать.

Вот будете завтра баньку строить, так ты глаза разуй да возьми на заметку. Смотрю сегодня — и правда. Прислушался — что ты там написал, и думаю — а что, ладно. А ежели не все складно, так тоже не беда, дерево, вон, тоже бывает поглядишь — корявое, а присмотришься — да разве ж оно может быть другое? Да и ты нас с Данилушкой прости, коли чего не так. Уж мы какие есть, такие и есть. Вы там, мы здесь, каждый мурашок свою соломинку тянет, а вместе — один дом получается, в котором все и живут потом.

А ты, глядишь, и другую книгу напишешь, и третью — и про огонь морской, как ты его видел, и про город этот, что олень давешний со мной поделился, а ты, я смотрю. давно знал… А если и не напишешь — тоже дело, может, про это писать и не надо, а надо душой строить, чай, сам потом будешь в нем по улицам ходить со зверем светящимся, а как про это словами? Так ли, иначе ли, — в радость мне, что ты к нам зашел, приведет Бог — еще встретимся, погляжу хоть — какой ты статью будешь. Ну, не поминай лихом…»

И улыбается. Тут как раз Данило из избы выходит, говорит что-то Ивану, тот повернул голову — отвечает, да только что — мне уже не слышно.

Вот и все. Спасибо, что прочитали. А теперь, думаю, пора и за дело браться.

ПО ДРУГУЮ СТОРОНУ ДНЯ

У меня есть две концовки на выбор. Одна из них — печальная:

«Притихшие и непонимающие, они молча пошли по домам». Но она, кроме того, что печальна, еще и нереальна. Слава Богу, мы еще не дожили до того, чтобы рыбаки подстерегали нас при выходе с репетиций; чтобы они, гремя коваными ящиками, приставляли свои коловороты к нашей груди и, сверкая нечеловеческим выражением глаз, столь характерным для гуманоидов IV типа, нажимали кнопку ядерного привода. Да и не те мы люди, чтобы молча разойтись по домам в случае чего. Даже после простой репетиции Т.Б. с Христофором идут пить чай в одно милое место неподалеку, в то время как Сатчьяван, скажем, идет неведомо куда. Точно известно только то, что он никогда не пил чая вместе с Христофором и Т.Б. Но вполне ведь может случиться так, что он вообще не пьет чая после репетиций. Может случиться так, что он пьет кофе. Или портвейн. Хотя вряд ли. Портвейн — как это теперь достоверно выяснено — пьют рыбаки. Вот, помню, едем мы себе спокойно, и вдруг на станции «Электросила» входят семнадцать сразу. В одну дверь. И каждый с ящиком. С коловоротом. В тулупе; или уж на самый худой конец в бушлате. Ответь мне, мой хладнокровно-логичный читатель — это соответствует законам статистики? В одну дверь, а? И притом в ту, где именно и стоит Христофор с виолончелью,