Сонаты без нот. Игры слов и смыслов в книге М. Цветаевой «После России» - Елена Айзенштейн

У Пастернака страсть как будничная одежда оставляется на берегу перед встречей со Вселенной. Легенда о Соломоне и царице Савской вспомнилась Цветаевой из-за обиды на Пастернака: « (А может от щедрот / Устав и от хваленой / Мудрости Соломона…)» – с нескрываемой досадой говорит она, заключая в скобках самые тайные переживания. Щедроты мудрого Соломона – сокровища лирики Бориса Леонидовича. От него с июня нет вестей, письмо придет только в ноябре.

В окончательной редакции «Так заживо раздав» всего девять стихов:

Так, заживо раздав,Поровну, без обиды,Пользующийся – прав.

Шагом Семирамиды,Спускающейся в прудЛестницей трав несмятых,И знающей, что ждутРизы – прекрасней снятыхПо выходе из вод…

В этом варианте, опубликованном в «После России», свой шаг из жизни в реку смерти Цветаева живописует через воспоминание о Семирамиде – дочери сирийской богини, сироте, оставленной в горах, которую вскормили голуби, а воспитали пастухи. В образе Семирамиды Цветаеву привлекало ее сиротство. Тема сиротства лейтмотивно звучит в «После России». «Сиротство» – хотелось назвать Цветаевой одну из книг, возможно, «Земные приметы»: эти два заглавия рядом в тетради. Важны божественное происхождение Семирамиды, и горная тема в мифе о ней, и превращение после смерти, и значение имени: Семирамида, в переводе с греческого, – «горная голубка». В контексте мифа о Семирамиде, крылья и перья голубки – «ризы – прекрасней снятых», которые получит лирическая героиня после смерти, «по выходе из вод». В черновой тетради 1924—1925 гг. появится еще один вариант соотнесение с восточной красавицей Шахрезадой, тысяча и одну ночь рассказывавшей сказки царю Шахрияру: «Шагом Шахрезады… А может от длиннот / Устав – до птиц, и позже / Сказки своей, все той же…». [34: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 12, л. 74.] Той же сказкой назовет Цветаева перепевание одних и тех же тем в лирике, отлично сознавая, что лирическое высказывание «кругло», возвратно, о чем напишет в статье «Поэты с историей и поэты без истории».

Глава двенадцатая.

«Из сырости и сирости»

В беловой тетради стихотворение «Не краской, не кистью!…» помечено по старому стилю: «26—27 сентября 1922 г. (в первый и второй день моего 30 летия, и Сережиного 29 летия.)» [35: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 4, л. 92об-93.], что делает стихотворение еще более важным, программным. 8—9 октября, глядя на листопад, Цветаева думает о бренности земных одежд, о бренности страстей, от которых когда-нибудь освободится она в посмертии, как деревья освобождаются от листьев. «Не краской, не кистью!» написаны черты Царства Божия. Его Царство – господство света:

Не краской, не кистью!Свет – царство его, ибо сед.Ложь – красные листья:Здесь свет, попирающий цвет.

Цвет, попранный светом.Свет – цвету пятою на грудь.Не в этом, не в этомли: тайна, и сила и суть

Осеннего леса?

Очевидна в черновике соотнесенность поэта и дерева, листов рабочей тетради и листьев. После первого четверостишия в черновике следовало:

Светлейший – пресветлый.Нет слова для той светлоты.Ты думаешь: веткиДревесные? Скажешь: листы?

Здесь же вариант 7— 8 стихов: «Как будто бы ветки / Древесные, тронешь – листы…». [37: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 7, л. 61.] В окончательной редакции Цветаева, сосредоточивается исключительно на теме светящегося, древесного, потустороннего. Цвет – наносное, временное, ложное. Свет – вечное, истинное. Тот свет – иное освещение того, что на земле было явлено через цвет. В обнаженности древесных ветвей, в господстве света над цветом видит Цветаева раскрытие тайны:

Над тихою заводью днейКак будто завесаРванулась – и грозно за ней…Как будто бы сына

Провидишь сквозь ризу разлук —Слова: ПалестинаВстают, и Элизиум вдруг…

Как в иудейском храме Бог скрыт от людей завесой над ковчегом завета, так же скрыт лик Божий в одеждах деревьев. По преданию, завеса «раздралась надвое» в момент смерти на кресте Иисуса Христа (От Матфея: 27; 51). Цветаевой кажется, что свет, исходящий от обнаженных осенних деревьев – свет того света, позволяющий перенестись в Элизиум душ. Вместо «провидишь» сына в одном из черновых вариантов было «сновидишь» [38: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 7, л. 67.]: сновидение – любимое соответствие высшим переживаниям. Другая редакция живописала седого Христа и была отвергнута, возможно, из-за противоречия Евангелию: «Как будто бы сына / Встречаешь, и сын этот сед… / (Зачем Палестина / Встает и Элизиум вслед?)» [39: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 7, л. 67.] Этот седой блудный сын – муж Сергей Эфрон, седая Марина Ивановна. В окончательном тексте создан образ седеющего леса:

Осенняя седость.Ты, Гётевский апофеоз!Здесь многое спелось,А больше еще – расплелось.

Во время составления книги «После России» в 1927 году записаны варианты второй строки этого четверостишия: «Ты, Вольфгангов апофеоз!»;«… Не занавес – апофеоз»). [40: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 16, л. 74.] «Апотеоз» обозначает «обоготворение, обожение человека» (В Даль). «Апотеозом» называли описание или изображение вознесения души умершего; прославление его имени преобразованием жизни и смерти. Вероятно, Цветаева подумала о великом Гёте из-за его творческого долголетия, торжества духовной красоты и мудрости, пантеистического отношения к природе, а может быть, из-за его «Учения о цвете», которое не понимала!

В Царстве того света споется, что не спевалось, не сбывалось в жизни, расплетется казавшееся незыблемым на земле. В черновиках рабочей тетради осенние листья сначала отождествлялись с чувством потери. Варианты 21—22 стихов: «Священная седость, / – Утрата – расплата / растрата без слез…»). [41: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 12, л. 71.] Октябрьский лес – образ Царства Небесного – рисуется Цветаевой через отрицание пурпура, красного цвета, цвета крови, власти и страсти: « (Я краске не верю! / Здесь пурпур – последний из слуг!)» Но связь между тем и этим светом, сбывающаяся через природу, непостоянна. Кажется, Цветаева почувствовала «свет, смерти блаженнее», узнала таинственную силу древесного мира, и тут же пойманное ощущение ускользает:

…Уже и не светом:Каким-то свеченьем светясь…Не в этом, не в этомли – и обрывается связь…

Тетрадь поэта содержит черновую и окончательную редакцию стихотворения «Рассеивающий листву, как свет…», не вошедшего в «После России», в котором продолжается линия древесной приобщенности Царству Небесному. Приведем из него такие выразительные строки:

Бесстрастия прекраснейшую страстьВвысь – как псалом возносишь.__Рассеивающий листву, как свет —Жрец! Клен багрянородный!Лишь Богу своему глядящий вслед,От похотей свободный…

Если деревья свободны от земных страстей, то с поэтами, поющими о земных приметах души, все иначе. Сбоку Цветаева записывает о поэте: «в два света пишущий». [43: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 7, л. 80.] Двоемирие Цветаевой, неизменно ощущающей зов страсти и «вечности бессмертный загар», в стихотворении «Та, что без видения спала…» 12 октября 1922 года воплощает дерево, соотнесенное с дочерью Иаира, воскрешенной Христом. Образ библейской дщери ранее встречался в стихотворениях «Каждый день все кажется мне: суббота!..» (1916), «Дочь Иаира» (1922). В стихотворении, вошедшем впоследствии в цикл «Деревья», деревья, подобно дочери Иаира, пробуждаются от жизни, от сна без видения, чтобы встать в Вечности:

Та, что без видения спала —Вздрогнула и встала,В строгой постепенности псалма,Зрительною ска́лой —

Сонмы просыпающихся тел:Руки! – Руки! – Руки!Словно воинство под градом стрел,Спелое для муки.

Постепенное упадание листвы соотносится с построением псалма, с ритмами религиозного песнопения, с поэзией и с вознесением. Листва, подобная лирике, – своеобразные сквозные одежды: страстные хламиды земной жены, невинные облачения бессмертной души, мечтающей о Царстве Небесном, и «отроческих – птицы» – невесомые крылья бессмертного духа. Деревья – «целые народы», жаждущие переселенья в небо. Цветаева строит свой текст как бы в двух ракурсах. Она пишет о деревьях, а видит библейскую картину жизни первых людей. Призыв «Вспомни!» обращен к воображаемому собеседнику; Цветаева побуждает его вспомнить о небесном доме, едином для деревьев и поэтов. И в тот же день, 12 октября 1922 года, в рассветный час, пока не проснулись человеческие страсти, воюющие друг с другом, пока во взгляд поэта не вмешалась жизнь, а в рассветном тумане «полей не видно шахматных», на которые люди расставлены Богом, («Ведь шахматные же пешки! / И кто-то играет в нас») [44: Здесь – невольная или намеренная перекличка с Уайльдом: «Неужели нет спасения? Или мы в самом деле всего лишь шахматные фигуры, которые незримая рука передвигает по своей воле, – пустые сосуды, готовые для славы и для позора? Кентервильское привидение. Проза. Пьесы. Стихи. Спб. : Азбука-классика, 2006, с. 320.], в стихотворении «Рассвет на рельсах» Цветаева пытается восстановить сновиденную Россию, страну своей мечты: