Берег мародеров - Хэммонд Иннес

— Вы арестованы, герр Штрассер. Обезоружить его!

Когда оба агента были обезоружены, коммодор обратился к своему ординарцу:

— Сходите за капитаном третьего ранга Брисеком, он в кают-компании.

Ординарец исчез. Коммодор осторожно потер свои суставы. На его румяной физиономии заиграла улыбка. Я услышал, как он шепнул доктору:

— Не помню уж, когда получал такое удовольствие.

Вслух же он добавил:

— Вы присмотрите за военнопленными? Пусть их обоих переведут в помещения по другую сторону этой галереи.— Он потер подбородок, и в его глазах заиграли смешливые огоньки.— Пожалуй, мы можем разместить Фульке и его друзей в тех сырых камерах, на сооружении которых он так настаивал. Интересно, как им понравится служба на подводных лодках? Вы думаете, они будут трусить?

— Полагаю, что да,— ответил доктор, даже не пытаясь скрыть улыбку.— Мои скромные познания в психологии подсказывают мне, что уж Фульке-то, во всяком случае, перетрусит не на шутку.

Коммодор кивнул.

— Я дам указания Варндту, чтобы он не церемонился.

Дверь распахнулась, и в комнату в сопровождении ординарца коммодора вошел морской офицер.

— А, Генрих, у меня тут для вас небольшое порученьице, выполнение которого, думаю, доставит вам удовольствие. Я посадил этих людей,— он указал на гестаповцев,— под превентивный арест. Возьмите охрану и арестуйте двух других.

— Слушаюсь, герр коммодор!

Капитан третьего ранга Брисек вышел с тремя охранниками. Коммодор повернулся и удалился в сопровождении ординарца. Доктор подошел к Логану и взял его за руку. Ведя его к двери, он кивнул мне. Нас отвели в небольшую, но удобную камеру по другую сторону галереи, чуть ли не напротив двери караулки. Врач послал матроса за своей сумкой и вскоре занялся рубцами на спине Логана. Почти сразу же вслед за этим нам принесли ужин. Было шесть часов вечера.

Когда доктор покончил с врачеванием и ушел, я сказал Логану:

— Ну, слава тебе, господи! Вот уж не

думал, что все кончится так благополучно. Как ты себя чувствуешь?

— Спина страх как болит,— ответил он.

— Сочувствую,— сказал я.— Но ты еще счастливо отделался.

Тут до меня дошло, что так говорить не следовало, и я поспешно добавил:

— Спасибо тебе огромное, ты столько для меня сделал... Это тебе я обязан тем, что у меня до сих пор целы ребра. Но ты очень рисковал.

— Угу,— согласился он.— Зато я испытал настоящее удовольствие.

Я пристально посмотрел на Логана. Его глаза были закрыты, он блаженно улыбался.

— Ради бога,— сказал я,— предоставь мне самому выпутываться из переделок. Если ты нокаутируешь еще кого-нибудь из немцев, тебе — конец.

— Так меня за это собирались пороть?

— Ну конечно, а ты как думал?

— Не знаю,— ответил он.— Я думал, что у них, может, просто-напросто такие понятия о развлечениях.— Он отвернулся к стене и добавил:— Спокойной ночи.

Я уставился на него. Казалось, он совершенно ничего не соображал. Его былая живость исчезла без следа. Он стал каким-то бестолковым. Я погасил свет и забрался в постель.

— Спокойной ночи...

После сырых камер доковой галереи тепло и темнота этой комнаты приятно успокаивали. Но даже и тут я обнаружил, что не могу уснуть. Разум мой, переполненный мыслями, никак не желал угомониться. Необычайные события нескольких последних часов нескончаемой вереницей проносились у меня в голове. Я уже подготовил себя к тому, что Логана до смерти запорют на моих глазах за то, что он вступился за меня. Его спасло чудо. И вот теперь он, казалось, даже не понимает, что произошло. Это было достойно сожаления. Но постепенно я почувствовал облегчение. Обстоятельства изменились, не было больше сырых камер и гестапо, и я впал в забытье. Мне по-прежнему мерещилось блестящее от пота лицо Фульке, его твердо сжатые губы, которые искривились, когда до него дошел смысл слов коммодора, его рванувшаяся к револьверу рука... Так ли уж часто в механизме немецкой военной машины солдаты стремятся сбросить гестаповское ярмо? Я заметил наслаждение в глазах коммодора, когда он ударил Фульке. А потом эти его слова, адресованные врачу: «Не помню уж, когда я получал такое удовольствие!». Если уж военные испытывают такие чувства к сторожевым псам нацистской партии, то что ощущает немецкий народ? Можно ли видеть в этом надежду на скорое окончание войны, или это просто пища для размышлений? Вопросы, вопросы, вопросы — и никаких ответов...

Глава 4

 БАЗА

В семь часов утра мы позавтракали, после чего нас опять отправили чистить корпус «У-39». Логан работал с обнаженным торсом, потому что одежда натирала ему раны на спине. Двигался он скованно, но работал все так же деловито и расторопно, как и днем раньше. Скоро мои мышцы размялись, и я обнаружил, что работа требует меньших усилий.

Утро сменилось вечером, вечер — снова утром, и лишь благодаря заведенному распорядку мы могли отличить ночь ото дня. Работали мы по десять часов, с половины восьмого утра до шести вечера, с получасовым перерывом на обед. Очистка корпуса производилась только в тех случаях, когда подлодки возвращались из долгих походов. При работах особой срочности вместе с нами трудились все рядовые матросы, и тогда мы справлялись за несколько часов. Обычно же нам приходилось работать одним, и тогда требовалось почти два дня. Когда не было нужды скрести корпус, мы трудились на камбузе — мыли посуду, чистили картошку. Время от времени, когда какая-нибудь подлодка должна была выйти в море, нам приходилось помогать таскать со складов провиант и грузить его на борт. Каждое утро, независимо от задания на день, мы чистили гальюны.

Теперь, когда мы уже не были под непосредственным надзором гестапо, присматривали за нами меньше. Поскольку работу свою мы выполняли исправно и придерживались отведенного нам режима, то есть поднимались в семь утра и возвращались в камеру в семь вечера, нам особенно ничего не грозило. Однако мы оставались под стражей. Отвечал за нас дневальный офицер, в чьем ведении находились авральные команды. Когда нужно, эти команды комплектовались из плавсостава подлодок, стоявших на базе — по столько-то человек от каждой. Матрос получал новый наряд только тогда, когда все остальные рядовые и старшины с его лодки уже отстоят свою очередь. Главной задачей базы в отношении команд подводных лодок было обеспечение им наиболее полноценного отдыха. Добиться этого было нелегко; тесные помещения по сути мало отличались от кубриков на лодке. Хуже всего было то, что люди на базе никогда не видели дневного света. Вся она располагалась под землей, а если вспомнить, что там постоянно гудели какие-то машины и эхо множило их шум на все лады, то можно себе представить, как пребывание на базе действовало матросам на нервы.

Работа матросов в нарядах почти ничем не отличалась от нашей, хотя после окончания вахты в шесть часов они были вольны делать, что хотят. Однако, когда подводная лодка прибывала на базу или покидала ее, им, как и нам, надлежало быть наготове. Зачастую авральные команды вызывали среди ночи, ибо только в это время лодки могли входить на базу или уходить с нее.

Мне довелось присутствовать при отплытии «У-24». Я получил большое удовольствие, поскольку имел возможность наблюдать, как двое охранников привели Фульке. Тогда я, кажется, впервые увидел неподдельный страх в глазах человека. Он изо всех сил пытался перебороть себя, и я был уверен, что кока из него не получится, а всей команде он надоест до чертиков. Экипаж выстроился, чтобы посмотреть, как он всходит на борт, лица матросов расплывались в широких улыбках. Было ясно, что морякам немецкой подводной службы гестапо без надобности. Да оно и не удивительно: Фульке требовал полного подчинения мелочным и своенравным правилам, которые сам же и выдумывал. Такое, может быть, сходит с рук в армии и, возможно, даже на крупном корабле. Но на подводных лодках совершенно не срабатывает.

Служба на подводном флоте, вероятно, более или менее одинакова во всех странах. Но она отличается от любой другой службы в силу опасностей, которые таит в себе. Дело тут не в традициях и не в престиже. Служить на подводном флоте уже значит быть героем, а герой выше дисциплины. Главное в такой службе — сноровка, все остальное не имеет значения. Это вопрос жизни и смерти. Каждый матрос держит в руках судьбу всего корабля. В таких условиях дисциплина становится автоматической. Но когда команды возвращаются на базу, особенно на такую, как эта, матросы хотят расслабиться и не желают, чтобы им докучали мелочными дисциплинарными придирками.

Поэтому команда «У-24» оказала Фульке «теплый» прием. Не знаю, кем был этот человек в начале своей карьеры. Поговаривали, что он из мюнхенских путчистов, но я в этом сомневался. Во всяком случае, в партии он состоял с 1933 года и за этот долгий срок до того привык распоряжаться жизнью и смертью других, что стал совершенно равнодушен к чувствам своих жертв. Но теперь он был напуган. Я слышал, как один матрос на причале рассказывал, что он был на борту лодки, доставившей Фульке на базу.