Гарем Ивана Грозного - Елена Арсеньева

Сын, сын – четвертый, если вспомнить младенца Дмитрия, зверски погубленного его врагами давно, еще при жизни Анастасии… Четвертый сын – или первый внук?

Никто не знает. Никто не ответит! Царь прикинул числа. Если ребенок был зачат в конце сентября, как уверяет этот Матвей Поляков – чтоб его черти на том свете раскаленными клещами рвали, да подольше! – значит, родится он в июне или июле будущего года. 1583-го… Но беда в том, что проклятое письмо исчезло неведомо куда. Значит, кто-то может прочесть его. Кто-то может сопоставить даты. Сделать выводы. Распустить слухи, которые самым черным пятном лягут на честь русского царя, его семьи, его памяти.

Проще всего было бы убить царицу. Убить ребенка…

Нет. Хватит, наубивался. Вдобавок ко всему, хоть вероятия мало, но – чем черт не шутит, вдруг это и впрямь его собственный сын? Однако при любом случае честь Грозного царя должна быть спасена. Ни у кого не должно зародиться и тени сомнения в том, что царица Марья носит законного сына своего супруга. Богдан поможет. Когда бы ни родился ребенок, в бумагах должна стоять другая дата. Значительно более ранняя. Ну, к примеру, 19 октября 1581 года. «Это будет моим завещанием Богдану, – подумал государь. – Даже и потом, когда я умру, он должен подчистить это дело…» [108]

Государь угрюмо вздохнул. Иван-покойник был весь в отца. Дерзок, ничего не скажешь! Ведь вполне могло статься, что царь решился бы навестить полузабытую жену именно в ту ночь, когда у нее был любовник.

Да… однажды уже случилось подобное. Давно, лет пять тому назад. Тогда в слободе в царицыных покоях жила Василиса – красавица вдова стремянного Никиты Мелентьева. Впрочем, она еще не была вдовою, когда государь случайно увидал ее среди других слобожанок и с первого взгляда воспылал страстью. Василисе было лет двадцать пять, а может, и побольше, она цвела не нежной, едва расцветшей, а зрелой бабьей красотою, сознанием своей силы. Ни до, ни после Ивану Васильевичу не приходилось видеть женщины, у которой грех столь явно прыскал из глаз. Понятно, почему Никита следил за женой таким настороженным взором, почему его лицо всегда было мрачным. Везде, где ни появлялась Василиса, взгляды всех мужчин невольно приковывались к ней, а головы поворачивались вслед, как венчики подсолнухов – за солнцем. Ну а кто был таков государь, как не изголодавшийся мужчина?

И все же образ угрюмого Никиты Мелентьева на какое-то время останавливал его – правда, ненадолго. Друг Богдаша только усмехнулся на сетования государя, мол, не может сладить с растревоженной плотью, а в голове одна Василиса, покоя нет! – и куда-то спешно направился. Вечером он не появился, и отходить ко сну Иван Васильевич был вынужден без него, хотя Бельский носил чин спальника и порою, когда совсем уж донимала царя тоска, ему даже ставили в государевой опочивальне отдельное ложе, чтобы, проснувшись, Иван Васильевич мог видеть поблизости доброе, заботливое лицо Богдана.

Пробудился он среди ночи – отчего-то сделалось жарко и тесно. Некоторое время лежал в полусне, приходя в себя, и вдруг сообразил, что не один на ложе. Осторожно повернулся…

Слабо освещенная ночником, рядом лежала, свернувшись клубком, Василиса – нагая, словно русалка, с распущенными длинными волосами, – и точила слезы в подушку. Не в силах поверить, что это явь, а не морок, Иван Васильевич сначала смотрел на ее, потом осмелился дотронуться до круглого белого плеча, видневшегося сквозь паутину соломенных волос, потом…

Потом бабе не было угомону: чудилось, в ложесне ее сидит некое ненастное, плотоядное существо!

Лишь к утру утихли страстные стоны Василисы, и она уснула. Спала день до вечера, ровно дыша и чему-то сладко улыбаясь – румяная, горячая, невозможно красивая. Убедившись, что молодка отнюдь не манья[109] ночная и никуда при дневном свете не денется, Иван Васильевич потребовал Бельского к ответу.

Богдаша заюлил глазами и рассказал какую-то небылицу. Дескать, стремянной Никита Мелентьев вдруг тронулся рассудком и решил покататься с женкою по озеру близ слободы. Да нет, в самом этом решении не было ничего безумного, однако охота к водным прогулкам пришла к Никите почему-то среди ночи. Сослепу, в темноте, не разглядел бедолага, что днище его лодчонки какой-то лиходей умудрился просверлить. Может, из пустого озорства, может, с разбойным умыслом… Словом, не больно-то в большом расстоянии от берега лодочка пошла ко дну. Никита плавать то ли не умел, то ли судорога его скрутила – канул камнем! И такая же участь постигла бы Василису, не случись именно в эту минуту на берегу Бельского и нескольких его людей.

Бабенку спасли. Увидав ее, Богдан Яковлевич удивился такому невероятному совпадению: не далее как нынче же вечером государь изнемогал по ней, жалуясь, что муж помеха, и вот, гляньте, она, Василиса, а мужа и в помине нет!

Чтобы овдовевшая молодушка особенно не горевала по супругу, Бельский незамедлительно отнес ее во дворец и уложил с краешку государева ложа…

Услыхав эту байку, Иван Васильевич немало веселился и хлопал Богдана по плечу. «Неотходный друг» и незнатный дворянин Бельский к исходу того же дня был жалован чином думного дьяка. А Василиса так и осталась во дворце.

Всегда веселая и неунывная, она, как это частенько водится у баб, в один прекрасный день слишком много о себе возомнила и затосковала по закону. Тотчас из Спаса-на-Бору прибыл незаменимый в таких делах Никита, и Василиса на некоторое время успокоилась. Она небось даже и не знала, что для истинной законности сего венчания необходимо благословение патриарха. Впрочем, тщеславная молодушка довольна была уже тем, что отныне могла сама себя называть царицею.

Ох уж эта Василиса!.. Печурка ее вечно была накалена, и бабенка никак не возражала, когда в нее снова и снова подбрасывали дровишки, а главное, почаще ворочали их кочергою. Веселая щебетунья, она умиляла Ивана Васильевича своими бреднями, как он грубовато-ласково называл странные мысли, порою приходившие ей в голову. Почему-то она страсть как любила страшные сказки про оживших мертвяков и уверяла, что это самые настоящие живые люди, которых ошибочно сочли мертвыми и похоронили. Расширяя глаза, она представляла, как человек просыпается от мертвого сна в гробу и пытается выбраться на белый свет, но постепенно понимает, что бессилен, что обречен…

Самому Ивану Васильевичу эти разговоры казались отвратительными, однако Василису они приводили в восторженное исступление, так же, как рассказы о жестоких казнях. Хотя самой Василисе небось было бы жаль убить и муху, тем не менее самой любимой ее песней была старинная – про Ивана-богатыря, который однажды застал свою жену Настасью с полюбовником, басурманским Афромеем-царем, его убил сразу, а потом принялся и за жену.