Донские рассказы. Судьба человека. Они сражались за Родину - Михаил Александрович Шолохов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Это соседи наши, зенитчики, сегодня снабдили горючим, своей у меня давно уже не было… Что же, поздравляю с удачей, бери, выпей.
Лопахин двумя пальцами бережно принял стаканчик, сказал спасибо, но про себя с огорчением подумал, что посуда уж больно не по-русски мелка, и, закрыв глаза, медленно, с чувством выпил теплую, пахнущую керосином водку.
Лейтенант крякнул одновременно с Лопахиным, как бы вместе с ним разделяя удовольствие, но сам пить не стал, убрал фляжку.
— А народец-то стал каков у нас, Лопахин, а? Раньше, бывало, как только самолеты — все вповалку лежат и землю нюхают, а сейчас уже не то: сейчас ходи над нами на приличной высоте, а то ноги переломаем, а? Так ведь, Лопахин?
— Точно, товарищ лейтенант.
— Подполковник звонил недавно, спрашивал, кто сбил самолет. Народ на тебя указал, да и сам я видел. Наверно, будешь представлен к награде. Ну, ступай, скоро надо ждать наступления, смотри не подкачай насчет танков. Зайди к Борзых, предупреди от моего имени: бой будет серьезный, стоять надо, как говорится, насмерть. Скажи, что я надеюсь на него, а я сейчас пройдусь на правый фланг. Да, что-то немцы усердствуют с налетами, дорогу к переправе себе расчищают… Жаркий будет денек, так что смотри в оба!
Лопахин возвращался к себе кирпично-красный от счастья и выпитой водки, но, подходя к окопу бронебойщика Борзых, согнал с губ улыбку, посерьезнел.
Борзых завтракал, старательно вычищая хлебной коркой стенки консервной банки.
Лопахин прилег возле окопа, спросил:
— Ну как, сибирский житель, тебя и бомбы не берут?
— Меня, однако, никакая причина до самой смерти не возьмет, — басовито ответил широкоплечий и ладный сибиряк, не прерывая своего занятия.
— Что ж, угостил бы шанежками, что ли, в гости ведь к тебе пришел.
— Сходи в гости к моей жене в Омск, сегодня воскресенье, она обязательно готовит шанежки, она и угостит.
Лопахин отрицательно и грустно покачал головой:
— Далековато, не пойду, прах с ними, с шанежками с твоими…
— Да, далеконько, однако, — со вздохом сказал Борзых, и нельзя было понять, к чему относится этот легкий вздох: то ли к тому, что далеко от этой голой донской степи до родного Омска, то ли к тому, что так скоро опустела консервная банка…
Не размахиваясь, Борзых швырнул в бурьян пустую банку, тщательно вытер руки о замасленные штаны, сказал:
— Лучше ты меня, Лопахин, табачком угости.
— А свой-то неужели весь пожег? — удивился Лопахин.
— Зачем «пожег»? Чужой завсегда вкуснее, — рассудительно сказал Борзых и, свернув корытцем кусок бумаги, протянул руку из окопа. — Сыпь, не скупись. Если бы мне пофартило сбить самолет, — я бы весь табак разугощал друзьям-приятелям…
Когда в молчании глотнули раза по два терпкого махорочного дымка, Лопахин сказал:
— Лейтенант приказал тебе передать, чтобы глядел в оба. Он с умом парень и думает, что танки на нас будут сначала силу пробовать. За этими высотками, какие против нас, им хорошо сосредотачиваться, к тому же там и подход им хороший, скрытный, балочка с бугра наискось идет, видал ты ее?
Борзых молча кивнул головой.
— Лейтенант так и сказал: «Я, — говорит, — на Борзых и на тебя, Лопахин, надеюсь. Стоять будем до последнего».
— Правильно делает, что надеется, — сдержанно сказал Борзых. — Народу нас мало осталось, но ребята все такие, однако, что оторви да брось. Мы-то устоим, вот как соседи?
— Соседи пусть сами о себе беспокоятся, — сказал Лопахин.
И Борзых снова молча кивнул головой. Лопахин поднялся, пожал широкую, негнущуюся руку товарища, сказал:
— Желаю удачи, Аким!
— Взаимно и тебе.
Миновав две стрелковые ячейки и поравнявшись с третьей, Лопахин, словно перед неожиданным препятствием, вдруг ошалело остановился, протер глаза, сквозь зубы негодующе сказал: «Миленькое дельце! Этого мне еще недоставало на старости лет…» Из окопа, отрытого по-настоящему и с очевидным знанием дела, из-под низко надвинутой каски, не мигая, смотрели на него усталые, но, как всегда, бесстрастные, холодные голубые глаза повара Лисиченко. Полное лицо повара с налитыми, как антоновские яблоки, щеками выглядело необычно моложаво, даже весело, а голубые глаза спокойно и, как показалось Лопахину, вызывающе и бесстыже щурились.
Подчеркнуто шаркающей походкой Лопахин приблизился к ячейке, присел на корточки и, глядя на повара сверху вниз, сказал шипящим и ничего доброго не предвещающим голосом:
— Здравствуйте.
— Наше вам, — холодно ответил Лисиченко.
— Как ваше здоровье? — любезно осведомился Лопахин, испепеляя повара пронизывающим взглядом, еле сдерживая готовое прорваться наружу бешенство.
— Благодарю вас, топайте дальше, к чертовой матери.
— Я бы тебе ответил по всем правилам военной науки, но не для тебя берегу самые дорогие и редкостные слова, — выпрямляясь, сказал Лопахин. — Ты мне ответь на один-единственный вопрос: какой дурак посадил тебя в эту ямку, и что ты думаешь высидеть в этой ямке, и где кухня, и что мы сегодня будем жрать по твоей милости?
— Никто меня сюда не сажал, приятель. Сам отрыл себе окопчик, сам и разместился тут, — спокойным и скучающим голосом ответил Лисиченко.
Лопахин чуть не задохнулся от охватившего его негодования.
— Разместился? Ах ты… А кухня?
— А кухню я бросил. А ты тут не ахай, пожалуйста, и не пугай меня понапрасну. Мне возле кухни быть сегодня стало грустно, потому и бросил ее.
— Загрустил, бросил и по своей доброй воле пришел сюда?
— Точно. Что тебя еще интересует, герой?
— Ты что же, думаешь, что без тебя оборону не удержим? — скороговоркой спросил Лопахин, пронизывая Лисиченко все тем же немигающим и ненавидящим взглядом.
Но не так-то просто было запугать или даже смутить бывалого и видавшего всяческие виды повара. Спокойно глядя на Лопахина снизу вверх, он сказал:
— Вот именно, попал в самую точку, не понадеялся я на тебя, Лопахин, подумал,
