Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. [1944-1945] - Леонид Леонов

Штурман самолета лейтенант Семен Косинов был на год старше своего командира. Родился и вырос в селе Успенка Курской области. Высокий, стройный, всегда подтянутый, много учился. О высоком боевом духе Семена, его непоколебимой уверенности в разгроме врага говорят его письма. В конце ноября 1941 года он писал из Ленинграда сестре Матрене Кирилловне:

«…На мою долю выпала великая честь защищать наш любимый Ленинград — колыбель революции. Я горжусь этим. Все бойцы, защитники города, поклялись не сдавать его, и никакие трудности не поколеблют наши ряды. Мы все глубоко уверены в том, что германские полчища покатятся от города на Неве и со всей советской земли во много раз быстрее, чем они шли сюда. Мы победим! Ни превосходство в танках и самолетах, ни в другом вооружении не спасут фашистов. Они будут разгромлены».

Третий член экипажа, стрелок-радист сержант Назар Губин, родился в 1918 году в селе Заргол Читинской области. Он был мастером по авиационному вооружению, обслуживал технику на земле. Летчики знали: если оружие проверял и готовил Губин, оно в бою не подведет.

Назар рвался в небо, хотел сам бить фашистов. В ноябре 1941 года он подал рапорт с просьбой о переводе на должность стрелка-радиста. Он писал:

«Заверяю вас, что у меня хватит силы и воли в любую трудную минуту отразить атаки врага. Буду драться до тех пор, пока бьется мое комсомольское сердце, а если понадобится, то отдам свою жизнь за свою Родину».

В своих воспоминаниях «В небе Ленинграда» Главный маршал авиации А. А. Новиков, рассказывая о когорте блестящих бойцов, мастеров своего дела, называл героями среди героев Владимира Сандалова, Василия Михайлова, Владимира Ромашевского, Анатолия Резвых, Владимира Солдатова и экипаж Ивана Черных.

«Каково созвездие геров! — восклицал военачальник. — Какие характеры! О каждом можно написать повесть…»

Вечером в коридорах и классах школы-интерната у станции метро «Дачное» совсем домашняя и мирная картина. Ветераны смотрят телевизор. Поют старинные военные песни. Сгрудившись вокруг табуретки с наваленными на газетке горкой сахара и нарезанного ломтями хлеба, ужинают, пьют кефир. А потом интернат затихает. Отбой!

Олег Морозов. Сыновья исповедь

С детства ловлю себя на странном ощущении, что помню войну. Понимаю, что не может быть этого, так как родился я через восемь лет после победного майского салюта. Но ведь помню!

Видимо, есть особое свойство человеческой памяти, делающее глаза и судьбы близких тебе людей как бы твоими собственными. Рассказы отца и деда о войне были неотъемлемой частью моего детства, органически входили в мою жизнь. Мы играли в войну в настоящих фронтовых пилотках, которые, казалось, еще хранили запах пороха и фронтового пота. Во дворе нас, пацанов, часто собирал вокруг себя безногий инвалид, передвигавшийся на самодельной деревянной тележке. И речь всегда заходила о войне.

Каждый такой рассказ обретал значение не просто очередной фронтовой истории. Это была судьба поколения, с которым мы — сыновья и внуки фронтовиков — составляли как бы одно целое. Мы успели впитать не книжное, а живое, пронзительное в своей достоверности, еще не остывшее за давностью лет восприятие войны ее участниками.

Сегодня можно многое прочесть о войне, просмотреть километры кинодокументов. Еще живы люди, которые способны рассказать о своей фронтовой молодости моим детям и внукам. Но это уже иное восприятие, лишенное живых примет послевоенного быта, пропущенное через фильтр времени. И не будет того замечательного рассказчика-калеки с его мятым пиджаком, одетым на голое тело, и медалью «За отвагу», которую каждый из нас считал за честь подержать в руках.

Преемственность поколений, вероятно, в том и состоит, что каждое последующее успевает взять от предыдущего максимум живой памяти и передать ее дальше. Это и есть подлинная нить истории, а все остальное — лишь ее отражение и интерпретации.

Мы помним войну той памятью, которая вошла в нас через фронтовые фотографии наших юных отцов. Когда их рассматривает моя пятнадцатилетняя дочь, она видит в них только одну из страниц семейной фотолетописи, такую же, как остальные. Я же помню эти фотоснимки в руках отца, еще совсем молодого. Мне не составляло труда соединить в одно целое худющего лейтенанта на фотографиях с человеком, который скупо и обыденно рассказывал о своей рядовой фронтовой биографии. И, может быть, именно житейской простотой, доверительностью, личностным мироощущением эти рассказы становились для меня высшей правдой о войне.

Из рассказов отца: «…Осенью 43-го под Киевом я уже обстрелянный был, животом от каждого разрыва не маялся. Сижу в окопе под жуткой бомбежкой, трофейные галеты жую и на небо посматриваю. У меня еще с первого фронтового дня, когда под бомбежку попал, привычка появилась. От страха, наверное. Вотрусь спиной в окоп, голову в плечи вожму, а смотрю вверх, туда, откуда смерть заявиться может. Вроде как стараюсь ее упредить, увернуться успеть. Сижу, глаза жмурю, когда землей плеснет. И тут удар, прямо в лицо, в рот. Сначала ничего не понял. Чувствую — во рту каша, будто кто-то мне целую пачку галет туда запихнул. Попытался сплюнуть, ну и, сам понимаешь, вывалились из меня окровавленные галеты вместе с зубами и клочьями мяса. Осколок здоровенный был, почти с кулак, но, видимо, на излете ударил.

Тут капитан, ротный, мимо бежит. Погиб он потом. Глянул и говорит: „Что хлебало разинул? На, — сует мне вату с бинтами, — утрись и давай в тыл“. Перевязали меня кое-как. Выполз из окопа и попытался своим ходом до медсанбата добраться. Да сил не хватило. Добрел до какой-то хаты. Ночь уже. Хозяйка увидела меня, охнула и сразу к чугунку с горячей водой потащила — присохшие бинты отпаривать. Сунула лицом в воду… В общем, отодрали кое-как. Голова кругом, боль жуткая. Но не это главное. Пока она мне перевязку готовила, увидел я себя в зеркале: вместо рта — черная дыра. И первая мысль: „Мне же только двадцать лет. Теперь ни одна девчонка не полюбит…“»

В начале 80-х отец провожал меня в длительную командировку в Западную Германию. На вокзале сказал в полушутку: «Передавай им от меня привет. Помнят, наверное, нашего брата!» Тогда я не придал значения этим словам, полагая, что тема войны вряд ли будет присутствовать в моем общении с немцами. На деле же получилось так, что почти не было разговора или встречи, где бы она не возникала.

Седовласый поджарый профессор Боннского университета азартно рассказывал мне, как учил русский язык в лагере для военнопленных под Одессой, называя это время одним из лучших периодов своей жизни. «Я прочел в подлиннике Достоевского и впервые понял русскую душу, — говорил он. — У меня было время понять свою вину перед этим народом, трагедию войны и своего участия в ней. Счастье, что я вовремя попал в плен».

Запомнился разговор в одной семье, где меня гостеприимно принимали в течение нескольких дней. Ее глава, пожилой немощный немец со слезящимися глазами, узнав, что мой отец воевал, стал горячо просить передать ему привет от простого немецкого солдата, у которого, как он говорил, совесть чиста, на нем нет крови. А потом принес фотографию, с которой на меня смотрел молодой парень в страшной своей узнаваемостью форме. Закатанные рукава, «шмайссер» через плечо, каска. И все это на фоне типично российской деревенской улицы.

Эффект был потрясающий. Я не мог отделаться от мысли, что кто-то из этих двоих — плачущий старик или парень на фотографии — говорит неправду. Не мог представить одного бравым воякой, но и не принимал, физически не мог принять оправданий от молодого солдата, улыбающегося мне с фотографии.

Узнав об этом эпизоде, отец отреагировал спокойно: «В то, что не стрелял, не верю. А привет принимается. Мучается человек — значит совесть есть».

Сегодня у нас все реже и неохотнее вспоминают войну. «Новое прочтение истории» обрело обличительную направленность: сечь стали и правых, и виноватых. Мы вдруг устыдились сами себя и, устыдившись, не заметили, что с оглядкой вспоминаем даже о том, что является непреходящим достоянием нашей национальной гордости. Стало важнее успеть выговориться в самообличении, дабы кто-то не заподозрил нас в желании сохранить в памяти хоть что-то, на чем еще может держаться самоуважение народа, что можно, не краснея, поставить в заслугу истории страны.

Появился даже особый тип людей — профессиональные разоблачители, которые, превратив развенчание «темных» страниц нашего прошлого в самоцель, отказывают целому поколению советских людей в праве считать свою жизнь прожитой честно и праведно. Под лозунгом полной правды происходит возвращение к полуправде, вместо одних мифов создаются другие.

О войне заговорили с академической отстраненностью, рассудочно, порой с безжалостным холодным цинизмом. Поставлен под сомнение сам ее справедливый для нашего народа характер.