Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [Только текст] - Татьяна Рожнова

На пороге новой жизни Натальи Николаевны, в 1844 г., художнику Томасу Райту[170], академику живописи, были заказаны портреты: сестры Александрины, детей (Маше Пушкиной было уже 12 лет, Саше — 11, Грише — 9, маленькой Таше — 8 лет, портрет которой в серии рисунков Райта отсутствует), их гувернантки Констанции Майковой, а также и портрет самой Натали. Кроме того, придворным художником Вольдемаром Гау в том же 1844 году был написан парадный портрет вдовы Поэта, хранящийся ныне в парижской частной коллекции.

В это же время художник Райт создавал портретную галерею семейства Вяземских-Карамзиных: портреты князя Петра Андреевича Вяземского, его 24-летнего сына Павла и Софи Карамзиной (также приводимые в книге.)

Сохранилась записка П. А. Вяземского, адресованная Наталье Николаевне и относящаяся к этому времени:

«Надпишите, пожалуйста, на прилагаемой записке адрес художника Райта, того самого, который делает наши портреты за 14 рублей и пошлите ему записку с моим человеком»{844}.

Впоследствии эти портреты, в числе прочих, хранились в альбоме Натальи Николаевны, подаренном ей весной 1841 года П. А. Вяземским.

Кроме того, сохранился ее предсвадебный портрет, выполненный Николаем Ланским. Это поясной портрет, датированный юным художником: «4 июля 1844 г.», а 25 декабря того же года им был написан и портрет «дяди Петра».

Юный Николенька Ланской доводился племянником Петру Петровичу, который, очевидно, и представил его Наталье Николаевне, а сблизила с мальчиком вдову Поэта трудная судьба подростка, в котором она приняла впоследствии деятельное участие.

Дело в том, что отец Николая — Павел Петрович, родной брат Петра Петровича Ланского, также начал службу в Кавалергардском полку, а в 1830 г. был назначен командиром Образцового кавалерийского полка, где его высоко ценили солдаты.

Сестра Поэта в октябре 1835 г. писала мужу в Варшаву: «Лерх (Теодор-Генрих-Вильгельм Лерхе (1791–1847), доктор медицины, основатель глазной лечебницы в Петербурге, лейб-окулист. — Авт.) лишил зрения 25 солдат Образцового полка, который стоит здесь, в Павловске, — поставив им неведомо зачем пиявки на глаза. Эти несчастные, говорят, чуть не разорвали его, шестнадцати из них он вернул по одному глазу, и они так счастливы, что пляшут от радости. Их генерала Ланского (Павла Петровича. — Авт.) не было тогда в полку; солдаты очень любят его. Когда он вернулся, они окружили его, крича в отчаянии: „Отец наш! Мы тебя не видим, ты бы нас не допустил до такого несчастия!“ Он так был расстроен, что заболел. Это ужасно, проклятая мода на кровопускание»{845}.

В «Сборнике биографий кавалергардов…», помимо послужного списка Павла Ланского, значится следующее:

«Семейная жизнь Ланского протекала не без романтической подкладки. Первый раз он женился на Надежде Николаевне Полетика, рожденной Масловой. Она была замужем за его товарищем по полку[171]. Брак этот был расторгнут как недействительный. Мать Ланского, воспитывавшая всю семью в самых строгих правилах, распорядилась в этом выборе — наотрез отказавшись дать согласие. После продолжительной борьбы Ланской принес в жертву сыновнее повиновение женщине, с которой он считал себя связанным долгом чести. С матерью произошел полный разрыв. Предчувствия ее оправдались. После нескольких лет бурной семейной жизни Надежда Николаевна бежала за границу с секретарем финляндского посольства Гриффео, оставив на руках мужа двоих малолетних детей: Николая, Павла и молодую сироту, родственницу Маслову, которую она взяла на воспитание вследствие громкого скандала…»{846}.

Это была та самая Надежда Николаевна Ланская, о побеге которой в письме Наталье Николаевне от 12 августа 1842 года язвительно острил Вяземский.

В свою очередь, сам Вяземский, зная, что все уже оповещены и ждут предстоящей свадьбы вдовы Пушкина, за несколько дней до нее словно бежит из Петербурга, хотя погода не располагала к путешествию. Судя по его дневнику, эта поездка не удалась:

«(Поездка в Ревель)

9 июля 1844 года. Воскресенье. Выехал из Петербурга в шесть часов. Дорогою все залито дождем — общее сетование. — Каждый день дождь по несколько раз.

12 июля. Среда. Приехал в Ревель. 12 часов.

Вода в море от 10 до 11 градусов. Здесь Ховрины. Графиня Ростопчина. София Апраксина. Опочинины. Туманская. Ф. Толстой. Граф Борх.

13 июля. Четверг. У графини Ростопчиной. Концерт.

16 июля. Воскресенье. Обедня в соборе. Купался. У графини Ростопчиной. У Опочининых, куда явился вездесущий и неизбежимый князь Любомирский. Здесь Купфер, академик с женою, дочерью доктора Макдональда. Я заметил ее еще в Петербурге, в концерте — еврейская красота, но, кажется, кривошейка. Полковник Врангель Кавказский.

19 июля. Среда. Обедал у Толстого. Не купался. В два часа пошел к Ти-зенгаузен. Кноринг. — Пока расспрашивал у людей на дворе, тут ли они живут и дома ли, большая собака на меня бросилась, лапу уставила на плечо и укусила правую руку до крови, но странно не прокусила ни рубашки, ни сюртука — собака злая и прежде бросалась на людей. Тизенгаузен уверяет, что она вчера, то есть в то же утро, купалась с ним в море. — В девять часов вечера прижигал мне руку доктор Геренбаум.

30 июля. Воскресенье. Получено известие о смерти скоропостижной Евгения Боратынского в Неаполе[172].

4 августа. Пятница. Обедня. Исповедался, причащался. Именины Ростопчиной и Путятиной. Обед у Ростопчиной, вечер к Путятиной. Получено известие о кончине великой княжны Александры Николаевны[173].

6 августа. Воскресенье. У Ростопчиной. У Путяты — день ее рождения. Выехал из Ревеля.

7 августа. Понедельник. В дороге.

8 августа. Вторник. Возвратился в Петербург»{847}.

Период поездки Вяземского в Ревель по времени совпал с письмом, отправленным А. И. Тургеневым Жуковскому из-за границы, в котором он с горечью излагал свой взгляд на положение дел в России, а также открыто называл главного тому виновника:

«10 июля 1844. Киссинген

…Свербеев думает, что государь по первому впечатлению, которое во многих хорошо и ясно, поймет дело; но потом забудет и поступит противно сему самому верному и ясному взгляду или инстинкту: ибо в нем нет ничего иного: он темный человек, да еще и самодержец — и никто ему не перечит. Да и нас же он не любит. Какая на него надежда — одно разве будущее, неизбежное бедствие, потеря дочери, возродит его, но он уже ходит на парады, занимается касками, и все опять придет в свой порядок или прежний хаос <…> Ты все поэтическими глазами смотришь на государя, а в нем и хорошего-то — одни фразы. <…> Он во всем и со всем фразер и актер: я и здесь узнал многое о сем… В делах — ничего кроме жестокого варварства и отсутствия всякого продолжительного высокого чувства: он рисуется, когда говорит с вами. Я, кажется, давно разгадал его. И любовь к русскому в нем — одна любовь к русскому варварству. <…> Детей любит, но как? Не хочу сравнивать… Жену любит, но еще хуже! Словом — пошлая проза, когда не хуже»{848}.