Записки морского офицера, в продолжение кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина от 1805 по 1810 год - Владимир Броневский

Мы располагались пробыть в Палермо только несколько дней, но судьба, которая самонравно располагает всеми случаями, удержала нас несколько месяцев в сей мраморной столице Неаполитанского короля; я говорю «мраморной», ибо здесь оный употреблен, как у нас кирпич и дикий камень. В продолжение пятимесячного пребывания в Палермо я имел время заметить в оном много любопытного; выберу лучшие предметы и, во-первых, скажу, что монастырь Св. Мартына достоин особого внимания всякого путешественника.

Монастырь сей почитается из богатейших в Европе, построен в горах в расстоянии от Палермо в 12 верстах. Товарищи мои, бывшие в нем, рассказывали много хорошего; но жаловались на дурной прием. Сему была причина, они ошиблись в выборе провожатого, точно так, как я в бароне. Казначей монастыря чрез несколько дней посетил фрегат, объяснил причину прежнего холодного приема и просил сделать монастырю честь вторичным посещением, назначил день и прислал для сопровождения нас одного из своих собратий, монаха умного, веселого и говорившего по-французски и по-английски. Мы отправились в четырех наемных, весьма красивых колясках. Дорога чрез равнину, окружающую Палермо, шла между садов. Приблизившись к горам, столь величественно равнину облегающим, вдруг все предметы переменились. Излучистая битая дорога шла на крутую гору и между скал от часу становилась страшнее и затруднительнее; по одну сторону был высокий утес, по другую пропасть. Лошади часто останавливались и отдых не укреплял их сил, мы шли пешком, скинувши кафтаны, и чрезмерно устали, наконец вдали открылось великолепное здание, оно скоро опять скрылось и с ним трудная дорога переменилась в ровное как пол шоссе; мы въехали в широкую алею, которая привела нас к стенам монастыря.

Колокольчик зазвенел, железные решетчатые ворота на тяжелых вереях скрыпнули, отворились, монах, распрысканный духами, с благородной осанкой, встретил нас поклоном и просил оставить наши шпаги у привратника; в утешение наше он прибавил, что сам король делает то же[95]. Вошед на обширный, усыпанный песком двор, мы увидели длинный фасад монастыря, у которого фронтон и портик, лежащие на стройной колоннаде, делали его похожим более на царский чертог, нежели на скромное жилище. В сенях, ведущих к парадной лестнице, представляется взору монумент Св. Мартына. Конная статуя в сарацинской военной одежде, поставленная на камне, подобном подножию статуи Петра Великого, изображает святого Мартына, раздирающего свою мантию; подле него бежит нищий и принимает половину оной. Конь, святой и нищий хладны как мрамор, из которого они сделаны; в монументе нет искусства, отделка очень посредственна. Столь огромный монумент в сенях, отнимая вид у себя и у оных, совершенно не соответствует красоте лестницы. В самых сенях встретили нас несколько монахов. По белой мраморной парадной лестнице, прикасаясь рукой к агатовым перилам, прошли мы к огромным дверям, они пред нами раскрылись, и мы вошли в длинную и высокую залу. Мраморный паркет, плафон раскрашенный, широкие карнизы и чрезвычайный свет, отражаемый от белизны мраморных стен, дают великое понятие о богатстве монастыря сего. Проходя потом длинным коридором, пересеченным накрест другим, где выставлены были портреты кардиналов, святых мужей и настоятелей сего монастыря; попирая ногами разноцветные мраморы, вошли мы в приемную комнату. Какое великолепие! штучный пол, из зеленого, сероватого и черного мрамора составленный, порфирный камин, белые стены с розовой каймой, широкие промежутки между окон, украшенные огромными зеркалами, резная позолоченная мебель, и весь сей совокупный блеск изумил меня и в то же время возродил во мне мысль, что роскошь сия излишняя для монахов. Что же должен я сказать о том, что видел после? Согласиться, что монахи хорошо употребляют 300 000 рублей своего годового дохода.

Пред диваном, на котором мы посажены были, вдруг отворяются настежь множество дверей, одна за другой; в приемную вбегает малого роста монах в длинной шелковой мантии и четвероугольной шапочке; за ним вдали, с поникшим взором шли попарно человек 30 тучных румяных монахов. Он, не дожидая нашего приветствия, насказал нам тысячу вежливостей, садился, вставал, обращался с разговором то к тому, то к другому, весьма живо и ловко переменял все положения тела; потом жаловался, что уже дня три стоит дурная погода, что он не может сносить холода, и думает, что он в России замерз бы при первом утреннике, потом божился и уверял нас, что это есть редкая нечаянность, случившаяся с палермским климатом; наконец, переменив и понизив свой голос, который был довольно громок, продолжал медленно: «Я уверен, что почтеннейшие господа русские удостоят разделить с нами скудную нашу трапезу». Поблагодарив за приглашение и дабы не дать ему времени начать новый разговор, один из нас просил позволения осмотреть церковь и другие достопамятности монастыря. «Все, что вам угодно; располагайте мной, приказываете; я сам бы за особенное удовольствие почел сопровождать вас; но старость моя и больные ноги тому препятствуют. Конечно, вы пожелаете, – продолжал настоятель, – прежде всего видеть нашу библиотеку; она имеет 40 000 томов и много древних рукописей. Музеумом, надеюсь, будете довольны, там приготовлена для вас нечаянность…» Тут вступил он в ученые рассуждения, разгорячился, говорил весьма красноречиво, замысловато и открыл в себе ум, обогащенный великим познаниями.

Сперва привели нас в библиотеку, помещенную в большой зале. Библиотекарь с важным видом поднес нам каталог и потом, по требованию нашему, подавал классические книги во всех родах наук, а в заключение положил пред нами несколько рукописей греческих, латинских, еврейских и готских; мы перебирали листы в первых с видом учености, а на последние только взглянули; никто из нас, да и самые монахи, как я думаю, не разумели, что в них написано. Самая любопытная из рукописей была послание к римлянам апостола Павла, как уверяли нас, писанная им самим; наконец показывали нам какой-то славянский свиток, в котором, кроме некоторых букв, большей частью с пергамента стершихся, ни одного слова разобрать не могли. Мы думали, что рукопись сия есть болгарская, писанная в XII или XIII столетии.

Из библиотеки перешли мы в Музеум. Несколько зал исполнены всякого рода редкостями. Рассматривание каждой из них порознь заняло бы охотника до древностей несколько дней. Но мы на их только взглянули и обошли все залы кругом. Первая составляет арсенал, наполненный ружьями, пистолетами, разных родов кольчугами, шлемами, печами, секирами, бердышами и булавами. Вторая занята собранием редких древних произведений, как то чаш, слезохранительниц, обломков древнейших статуй, вывезенных из Греции, и между прочими туловище Юпитера, также некоторые египетские истуканы и греческих храмов карнизы, барельефы и рельефы. Тут же хранится редкое собрание медалей сиракузских, карфагенских, окаменелостей и множество этрурских (может, этрусских?) сосудов. В сей зале по обе стороны дверей поставлены две восковые статуи во весь рост императриц Екатерины II и Марии Терезии. В лице великой нашей царицы-матери, к сожалению, нет никакого сходства, одежда же ее состоит из фуро на фижмах, корсет сделан из раковин наподобие чешуи, выдумка неудачная, и монахи обещали нам переменить головной убор и сделать статую повыше ростом. Статуя Марии Терезии еще хуже отработана; взглянув на нее нечаянно, можно испугаться. Третья зала наполнена произведениями моря и земли, в числе последних показывали нам на небольшом куске белого мрамора удивительную игру природы, которая изобразила на нем дерево столь сходно, что один английский путешественник, желая увериться, не нарисовано ли оно, купил кусочек, разбил оный и подарил обратно. В числе минералов находятся и сибирские. В четвертой, самой большой комнате видел и страусов, пеликанов, тигров, крокодилов, гиен, львов, Венер, девочек, стариков и детей в чучелах, статуях, наконец, уродов в спирте и видел их столько, что утомился смотрением, и в заключение признаться должно, что я почти ничего не видал; наконец монах, нас провожавший, с улыбкой выносит, кладет на стол богатый сафьянный футляр, вынимает из него черной глины сосуд и с важностью говорит: вот кубок, из которого Сократ принял яд! (Si, signori)! Да, милостивые государи! Сократ принял яд! При сем приподнялся он несколько и близко к нашим глазам держал обеими руками сосуд. Товарищи его и мы улыбнулись. Хранитель редкостей, не переменяя лица, показал одному из нас греческую надпись на сосуде: Socratus и спросил: неужели и теперь вы сомневаетесь! Чтоб не подать повода сему страстному любителю древностей еще сильнейшими убеждать нас доказательствами, мы согласились и вошли в последнюю комнату, занятую анатомическим театром, достойным особого внимания. Восковые части тела отделаны, каждая порознь, с таким искусством и точностью, что представляют в совершенстве бренный и мудрый состав внутренностей человека.