За правое дело - Василий Семёнович Гроссман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Штрум вернулся в Казань в конце августа. Самолет поднялся с аэродрома утром, и штурман сказал, усмехаясь: «Прощай, Челябинск», – и зашел в кабину к пилоту, а в два часа дня штурман вышел из кабины пилота и вновь усмехнулся, сказал: «Вот и Казань», – и все это произошло так быстро и просто, словно штурман, как уверенный фокусник, в один рукав вложил Челябинск, а из другого вынул Казань. Штрум из квадратного окошечка увидел город. Глаз одновременно охватил всю Казань; теснину многоэтажных, красных и желтых домов в центре, пестроту крыш, главные улицы и окраинные деревянные домики, людей, автомашины, огороды с пожелтевшей листвой, бегущих коз, вспугнутых ревом моторов низко над землей идущего самолета, вокзал, серебряные жилки подъездных железнодорожных путей, путаную сеть грунтовых дорог, уходящих от города в плоские равнины и туманные леса… И оттого, что глаза видели город одновременно весь – пестроту его и ограниченность, – он показался скучным, разгаданным, и Штрум подумал: «Странно, что в этом нагромождении камня и железа живут самые дорогие для меня существа на свете».
Они встретились с женой в передней. В полутьме лицо ее казалось бледным и помолодевшим. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. Печаль и радость этой встречи смешались, и одно лишь молчание, а не слова, могло выразить, что испытывали они.
Им нужно было видеть друг друга не ради счастья, не для того, чтобы утешить, и не для того, чтобы утешаться. И, глядя в это короткое мгновение на лицо жены, Штрум почувствовал все, что должен чувствовать человек, который умеет любить, может ошибиться и согрешить, может забыть обо всем ради сильного, горестного чувства, потрясшего его душу, и одновременно продолжать свою повседневную жизнь.
Все, что происходило в его жизни, касалось Людмилы – и горе, и успех, и забытый дома носовой платок, и неудачная реплика во время научной дискуссии, и отсутствие аппетита за обедом, и его размолвки с друзьями…
Вся жизнь его звучала как-то особо и значительно именно потому, что даже самые малые события ее, коснувшись Людмилы, как бы теряя немоту, начинали звучать и значить.
Потом они вошли в комнату, и Людмила Николаевна стала рассказывать о сталинградских родных: Александра Владимировна и Женя приехали в Куйбышев, от Жени вчера было письмо, она задержится в Куйбышеве, а мать поедет пароходом в Казань, возможно, через два-три дня приедет. Вера осталась с отцом в Сталинграде, и с ними нет никакой связи, письма туда не идут. Потом она сказала:
– Толя пишет довольно регулярно, вчера получила письмо от двадцать первого августа, находится там же, ест арбузы, здоров, скучает… А Надя сегодня или завтра должна вернуться из колхоза, видишь, я оказалась права, она очень довольна, окрепла, хорошо работала… Да, вот еще Женя пишет, от Сережи ни слова, как в воду канул…
Штрум спросил:
– Соколова ты давно видела?
– Позавчера заходил, он был поражен, узнав, что ты в Челябинске.
– Неприятности?
– Нет, все, говорит, хорошо. Просто соскучился по тебе. Постоев заходил на днях, смеялся над твоей приверженностью к дому, рассказывал, что ты в Москве не хотел и дня прожить в гостинице, как же ты питался – все время всухомятку?
Он пожал плечами:
– Вот видишь, не погиб.
– Ты расскажи мне о Челябинске, как там, интересно тебе было?
Штрум стал рассказывать. И за все время разговора ни он, ни она не заговорили о Марии Николаевне и Анне Семеновне, но думали о них, о чем бы ни шел разговор, и каждый знал и чувствовал это.
И только поздно ночью, когда Штрум, вернувшись из института, подошел к жене, она сказала:
– Витенька, нету Маруси… и твое письмо об Анне Семеновне я получила.
Он ответил ей:
– Да, надежды нет у меня больше. И почти одновременно узнал о Марусе.
– Знаешь мой характер, не хотела распускаться, а вчера перебирала вещи, нашла в чемодане деревянную коробочку, которую Маруся мне подарила, когда я в четвертый класс перешла, а ей лет девять было. В ту пору мы все выжиганием увлекались, она выжгла листья кленовые и надпись: «Люде от Маши». И меня как ножом полоснуло по сердцу, ревела всю ночь.
Тяжесть, неотступно давившая на сердце Штрума, стала, казалось, еще больше после возвращения в Казань. Мысль о матери возникала постоянно, вне всякой связи с тем, что он делал в это время.
Садясь в самолет, летевший в Челябинск, он подумал: «Ее уже нет, нет, вот лечу на восток, я буду дальше от того места, где она лежит». Возвращаясь из Челябинска и подлетая к Казани, он подумал: «А она уже никогда не узнает о том, что мы в Казани». Когда он увидел жену, то и в эту минуту радости и волнения возникла мысль: «Людмилу я видел в последний раз, когда считал, что после войны увижусь с матерью».
Мысль о матери, словно прочная, корневая нить, вросла, включилась во все большие и малые события его жизни. Вероятно, так было и раньше, но раньше эта корневая нить, питавшая с детских лет его душу, была прозрачна, эластична, податлива, и он не замечал ее, а теперь он видел и ощущал ее постоянно, днем и ночью.
Теперь, когда не он впитывал в себя то, что давала ему материнская любовь, а отдавал все это в тоске и смятении, когда его душа уже не всасывала соль и влагу жизни, а отдавала их солью и влагой слез, он испытывал постоянную, непроходившую боль.
Когда он перечитывал последнее письмо матери, когда между спокойными, сдержанными строками этого письма он угадывал ужас обреченных уничтожению беспомощных людей, согнанных за колючую проволоку гетто, когда его воображение дорисовывало картину последних минут жизни Анны Семеновны в день массовой казни, о которой она догадывалась по рассказам людей, чудом уцелевших в окрестных местечках, когда он с безжалостным упорством заставлял себя мерить страдание матери, стоящей в толпе женщин и детей над ямой перед дулом эсэсовского автомата, – ужасное по своей силе чувство охватывало его. Но невозможно было изменить то, что произошло и навек забетонировано смертью.
У него не было потребности рассказать о том, что он чувствует, жене, дочери, друзьям, он ни с кем не хотел делиться тем, что переживал.
