Жизнь – сапожок непарный. Книга первая - Тамара Владиславовна Петкевич

В общем, с Борисом вошли в жизнь отношения, которым я и сейчас не подыщу имени. Историю этих отношений вернее будет назвать борьбой, долгой и несправедливой то к нему, то ко мне. Я во многом покалечила его душу. Он сумел «восстать», всё одолеть. Высшие силы должны знать, сколько в этом было моей вины, сколько беды.

Я находилась в тисках своей боли и своих несчастий. Ничего поделать с собой не могла. А Борис считал, что я сплю долгим, непозволительно затяжным сном, что меня необходимо разбудить, вытащить, заставить дышать в полную меру и силу. В чём-то он был прав, но, даже когда я обретала способность понимать это, прислушивалась, внимала его молодому пафосу и пыталась следовать его советам, всё получалось вкривь и вкось. Беда заключалась в том, что он не желал вникать в то, что произошло со мной после кражи сына, и не верил, что Коля был для меня единственным. Не мог и не хотел верить в это.

«Никогда, никогда, никогда не поверю, что высшее счастье, на которое ты способна, было тогда и осталось там. И потому нелепость, который год так связывающую и делящую нас, остаётся объяснить неумеренным мудрствованием двух запойных интеллектцев и тем извечным, обо что разбился Владим Владимыч и тысячи рядовых обывателей, – бытом, случайностью факта. Однажды в Межог приехал не я. И только. Шутка Времени! Я никогда не боялся твоей трудности, хотя испытал её, может, больше других. Ну а всё-таки, тяжкая ты временно или навсегда? Надеюсь, что временно. Быт тебя не баловал, так избаловало с лихвой поклонение людей (лысого друга в том числе).

Мой-то ведь путь во всех случаях легче – я, правда, плебей, грубоватый счастливчик с массой дрянных допусков и неразменным рублём жизнелюбия в кармане. И никакие бочки дёгтя не перебьют мне медовый вкус жизни. Ты же умеешь и хочешь жить трудно. Так вот и сумей, отодвинь обиду на меня за прямое слово о Коле и вглядись в этот год свой. Понимаешь, дико же действительно, чтобы я тебе рассказывал, что ты чувствовала к этому мягкому юноше с большим талантом.

Мне больно от каждого своего царапающего тебя слова. Но кто скажет, если я не скажу? Я уверен. Прости. Ваша разлука и нежданность упавшей беды, жуткие её формы – извечная вина Остающегося перед Уходящим. Привычное сердечное благоговение перед гибелью, тяга к горьким глубинам души. Поэзия и мистика тишины как прибежище в поединке с жизнью, с судьбой наконец. Лишённость ярких свободных дорог в сегодня – всё чередой толкало, вело тебя к сотворению легенды…»

Борис грубо дотрагивался до неприкосновенного, до того, что было и оставалось только моей тайной, тайной единичного, частного человека. Он жаждал тепла, простоты, но, хотел он это признавать или нет, моё сердце оставалось с Колей. В тишине и во времени мне надо было восстановиться самостоятельно. Времени никогда не хватало. Всегда что-то сбивало с ног. Я устала от атак. Оледеневала от бесцеремонности. Борис в самоотречении соглашался: «Да, дружба! Я – твой друг», однако ждать не умел, тут же срывался. Понимание, что он любит, страдание за него порой сменялись враждебностью. Ненависть вспыхивала и в нём.

«Что ты делаешь, Тамара? Ты понимаешь, что ты делаешь? – начинал он бить меня в письмах словами. – …Чужая Тамара. Нелепая Тамара. Механическая, железно-одичалая Тамара. Откуда ты приходишь, холодно-сумасшедшая Тамара, не моего мира, не моей любви, недобрая, ненавистная, мучающая и мучающаяся, та, которой всегда жажду помочь и всегда в кровь разбиваю себе морду, с корнем срываю ногти? Та Тамара, что с безобразным хладнокровием робота топчет сердце, отданное ей во владение и под защиту…»

«Откуда ты приходишь?» Ответ был вряд ли нужен. Приходила из таких глубин боли, которые он отрицал, о которых ничего не хотел знать.

Мы были ровесниками, но принадлежали к разным поколениям. Нужнее и понятнее мне было то, что открывал Александр Осипович, объясняя, откуда проистекает чувство «собственной полноценности». Борис оспаривал и его доводы как нечто принципиально неверное, пытаясь доказать, что сознание «социальной полноценности» куда важнее «собственной»: «Ясно, что никакое чувство одинокой силы, собранной „в себе“, несравнимо в радости и творческих возможностях с чувством включённости в силы общие. Внутренняя отдельность враждебна творчеству. Внешняя – преодолима и не всё определяет собой…»

Письма его были искренни, горячи, актуальны. Соблазнительно было сознавать себя «включённой» в общее. Ведь мир действительно обязан был принадлежать тридцатилетним. Нам. Даже здесь.

В переписке с Александром Осиповичем и Борисом я ощущала себя разной. Контрольное чувство регистрировало наличие двух языков, двух разных измерений, удивляло: и это – я, и то? Александру Осиповичу, остававшемуся главным человеком жизни, я писала освобождённо, просто. Борису писала та, которая могла бы и порой страстно хотела подняться над своим грузом, предаться сиюминутному, современному, без «вечного». Возможно, это двуединство определяла разница в возрасте двух адресатов. Может быть, мне хотелось увидеть, как мироощущение одного человека проявляет другого. Во всяком случае, сама я переносила это раздвоение так, словно уличала себя во лжи.

В одной из болезненнейших схваток, происходивших в закоулке посёлочной улицы, зимой, впотьмах, по пути в зону, в злом отмщении Борис бросил:

– А ты знаешь, что мы с Александром Осиповичем давали друг другу читать твои письма?

Самое важное, долго-долго державшее меня, святое – Александр Осипович – покачнулось. Занести на это руку? Посягнуть на последнее, что у меня оставалось? Я взвилась:

– Не верю! Неправда!

– Да? Тебе иллюзии нужны? Уютик душевный? Правды не любим? Не хотим её?

И Борис сёк и сёк хлыстом по единственному моему небу, на которое я ещё молилась, и… рассёк, хотя я ещё кричала:

– Ложь! Ложь! Ложь!

Двое сорвавшихся с цепи людей рассчитывались друг с другом за вселенское зло, которым были скручены оба. Под перемигивающимися звёздами, стоя там, в закоулке, на морозе, мы хрипло выкрикивали разные обиды из своей сердечной засухи. От бессилия что-то во мне сместить, прорваться в душу Борис упал на мёрзлую землю, молотя кулаками по корке льда: «Каменная! Непробиваемая!» А я, оскорблённая, исполненная чувства правоты, не обернувшись, уходила: «Скорей отсюда! Мне больно! У меня темно в глазах!»

Когда через короткое время отпустило, схлынуло безумие собственной боли, обожгла его боль, ударило его отчаяние, его непонимание. Я кинулась обратно. Помочь. Сказать: «Наша мука едина, Боря! Так не надо, так нельзя». Дорога была пустынна. Вокруг ни души. Заглядывая за штабеля дров, добежала до зоны. Всеми клетками существа своего ощущала, как ему там, за проволокой, плохо. Села за письмо: «Что это с нами такое?» Борис