Жизнь – сапожок непарный. Книга первая - Тамара Владиславовна Петкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Симон не зря предчувствовал, что его командировка прервана не просто так. Отбыв около двух месяцев в тюрьме, пройдя через серию допросов, он был выслан в Печору. Лишённый права покидать место ссылки, метался там в одиночестве.
«Родная моя! Не выйдете ли Вы за меня замуж? Прошу Вас, тщательно подумайте и взвесьте все „pro“ и „contra“. Прибавьте к „contra“ мою последнюю конфузию и решите сердцем и разумом: „да“ или „нет“, – просил он. – Только, ради бога, никаких объяснительно-утешительных писем, если „нет“. Прошу Вас телеграфом сообщить Ваше решение и когда Вы сможете приехать в Печору, если „да“.
Сейчас 4 утра. Недавно прошла сильная гроза. Сейчас тишина, хорошо и легко дышится. Посылаю Вам стихи одного известного поэта, которые я немного изменил, испортив ритм в угоду послегрозовому настроению:
Там, где берег пустынен и крут,
Где дороги кругом стерегут,
Поселюсь над рекой в тихом доме,
Как в старинном нечитаном томе…
В этот дом я тебя допущу,
Ты заплачешь – и я загрущу,
Засмеёшься – и я засмеюсь,
Я с тобой ничего не боюсь…
Обнимаю Вас, моя родная. Остаюсь навечно Вашим другом независимо от Вашего „нет“ или „да“. Симон».
Это был крик. Другу было скверно. Телеграмму я давать не стала. Пошла на вокзал, взяла билет до Печоры, чтобы он увидел и понял: сердце моё смерзлось и не знает, оживёт ли когда-нибудь для любви и семейной жизни. Колюшка из него не уходил. Я в то время чуть ли не ежемесячно получала предложения выйти замуж. Одинокие мужчины надеялись таким образом спастись от затянувшегося одиночества. И когда из Княжпогоста приехал просить моей руки гривастый скептик Фруг, стало ясно, что тоске сдалась сама Ироничность. Но Симон – не Фруг, не другие знакомые, милые или не слишком.
Он стоял на платформе. У торговки с деревянным ящиком, в котором рядком стояли баночки с блёклыми северными цветами, он скупил всё оптом и преподнёс мне. Посмотрев в глаза, сказал:
– Всё-то я понял, моя дорогая. И больше об этом говорить не станем. Так тому и быть. А теперь – здравствуйте! Какой же вы молодец, что доставили радость видеть вас!
Он жил в деревянном доме. Ветер колотился о расхлябанные ставни, петли которых не то что скрипели – стонали. В небольшой комнате висели полки, перегруженные книгами и папками. На стене висел мой портрет, переснятый с маленькой фотографии.
В Печоре меня ожидал ещё один горький «сюрприз». За ужином Симон начал:
– Вы ведь знаете, как мы всегда с Ильёй… ну, мягко говоря, схватывались. А сейчас ему худо. Потому прошу вас, будьте с ним помягче.
– Разве он здесь? Тоже арест и ссылка? – поразилась я.
– Именно!
Илья Евсеевич уже стучал в дверь и выговаривал Симону:
– Сидите вдвоём? Чаи распиваете? А я? А меня? Почему не сообщили, каким поездом она приезжает? Симон, я вам больше не верю!
После освобождения, отдав свои пять вольных отпусков второму институту, который он решил закончить, Илья только успел получить диплом, как тут же был вторично арестован и выслан в Печору. Интеллигентность надо было истребить как несъедобную для общества материю. В печорской встрече втроём наличествовал и неутихающий словесный бунт против насилия, и душевное тепло, к которому мы все так одинаково стремились. Илья целыми абзацами цитировал Библию. Набрасывали контуры предполагаемого будущего, которого быть не могло… но всё же… Предоставив в моё распоряжение комнату Симона, мужчины ушли к Илье. Ветер и стонущие ставни не давали уснуть.
В Микунь меня провожали оба. Одаривали словами, придуманными в ссылочном одиночестве. На вокзале рыскали оперативники. Кто-то откуда-то опять бежал. Искали. Протыкали щупами наваленный в хопперы антрацит. Возвратившись в Микунь, я тут же получила телеграмму: «Не огорчайтесь родная тепла безмолвного оставили больше чем везли молвного остальное что женщина решает сердцем всегда верно обнимаю чудесного моего друга Симон».
В том, как по-язычески мы цепляли тогда боль одного к несчастью другого, был тайный умысел: общей массой противостоять Злу, сбивающему нас с условных и приблизительных точек опоры. Мы в письмах возвеличивали друг друга и вырастали при этом сами. Становились друг для друга сёстрами, братьями, любимыми, священниками и судьями. Пиететное отношение к страданиям каждого из друзей строило тот особый лад отношений, в котором не было места обману. Такой мы, оттёртые от общества особи, отыскали для себя способ жизнеустойчивости. Ухватившись за небо, как-то ходили по земле. Одни – для кое-какой ещё жизни, другие – уже в предсмертье.
С крайнего озера, из «Золотой тайги» писал человек, действительно пронёсший любовь ко мне через многие годы, – Платон Романович Зубрицкий. Тот самый, из прежней ленинградской жизни, с которым мы позже встретились в лагере. Вся его вина – плен. Статья – «измена Родине». После повторного ареста он очутился в особо жестокой ссылке.
«Ну, представь себе: в доме нас живёт 9 работяг и одна уборщица. Пока ты в помещении, ещё ничего, но как только вышел на двор… Дом наш один. Кругом сопки и тайга. Сам прииск – скопище двадцати-тридцати бараков в трёх километрах от нас. Там магазин, школа, почта, приисковые мастерские. Есть река, сейчас занесённая снегом, покрытая льдом. Название очень странное – Юнашино. Раз в месяц привозят кино. Но после рабочего дня и пройденных туда, в тайгу, восьми километров отмеривать ещё шесть не всегда хочется. Вот жизнь, в которую меня погрузили».
Платон Романович спрашивал в письмах: «Кто тебе пилит дрова? Кто растапливает печь? Кто носит воду?» Занося над очередным поленом топор, я колола дрова веселее, потому что заботливые слова вырывались из сердца любящего человека. Посланные в жизнь свыше влюблённость и любовь друзей держали, как ничто другое.
«Милый, незабываемый друг! Трудно писать, откровенно скажу – плачу. Плачу от той бесконечной радости, которую ты доставляешь своими письмами. Без конца перечитываю строки, которые вселяют жажду жизни, которые именно сейчас так нужны. Друг мой единственный, настоящий, ведь только ты одна понимаешь и знаешь меня, моё сокровенное. Никто, никогда так, как ты, не постигал всего. Я боготворю тебя. Ты – мой кумир, и я стою перед тобой на коленях, благодарю за дружбу, которую ты даришь. Карточка твоя
