Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Б. Д.: А потом пришел интернет.
А. Л.: Да, потом пришел интернет. Левада выдвинул идею, что события, развивающиеся таким образом — он предложил французское слово «аваланш», лавина, лавинообразно развивающийся обвал, — имеют другие характеристики социального процесса, что там не действуют известные социологические закономерности, что там неприменим известный понятийный аппарат и требуется все делать заново.
Б. Д.: Я могу даже хронологически уточнить. Это как раз было в Дубровнике, значит, это была весна 1989 года, и мы приехали туда на занятия летнего университета, Левада нас большой группой вывез. Предполагалось, что там будут выступать отцы-основатели из разных стран постсоветской зоны, а мы, значит, тоже уже не мальчики, но посидим, послушаем. Но, во-первых, события в самом университете на этой самой летней школе стали развиваться совершенно по другой траектории. А во-вторых, что называется, «аваланш» разразился у нас на глазах: приехали ребята из Прибалтики и привезли первые фильмы о «поющей революции». И поэтому мы, сидевшие здесь и разбиравшие, а вот как нам изучать советское общество и общество, которое родилось из советского влияния, прямо перед собой увидели на экранах, как оно стремительно эрозирует и рушится прямо здесь.
А. Л.: И возникает новый общественный строй.
Б. Д.: А идея «аваланша», конечно, возникла именно в этой ситуации, и опять-таки ее Левада не бросил, он ее провел через все эти годы, как и идею символически демонстративного поведения — тоже одна из его зрелых работ уже 2000-х годов, уже близко к 2006 году, 2004-го, что ли, о значении символов в социальном, в том числе политическом, поведении. Линия, по-моему, чрезвычайно важная и, к сожалению, отечественной социологией не разрабатываемая. Поэтому и там тоже было несколько разных этажей с разной траекторией движения, разных социологических конспектов и разных социологических концепций, идея нормального и экстраординарного состояния. Одиннадцатое сентября здесь тоже повлияло на это, Левада очень откликнулся на это, потому что это подкрепляло его соображения об особых состояниях сверхмобилизации в очень короткие сроки. Мне кажется очень важным все время иметь в виду, что помимо, и рядом, и внутри того левадинского излучения, о котором Алеша отлично говорил, была проведена очень серьезная работа, были формы, в которых осуществлялась эта работа вместе с другими людьми. Левада, кстати, всегда очень легко шел на соавторство — у него огромное количество работ, которые он написал вместе с другими людьми. Как это делалось? Каждый раз по-особому: были случаи, когда он съедал баранину, свинину, потом овощи и так далее, а были другие случаи, когда это складывалось во что-то, а он наводил общую структуру и порядок. Но характерно стремление всегда работать вместе, но, конечно, при полной независимости и при определенном одиночестве его мысли. И конечно, очень важны были несколько идей, которые в его голове родились и которые он сумел протащить через несколько десятилетий, совершенно этому не благоприятствующих, и найти форму и людей для продумывания и реализации этих идей. Я бы сказал, что я не вижу сопоставимых примеров постсоветской реальности по созданию таких социальных форм совместной интеллектуальной работы с такой временной протяженностью и с такой силой тех изначальных теоретических идей, которые были положены Левадой в основу нашей совместной деятельности, и пусть меня потом кто-нибудь опровергнет.
А. Л.: Я скажу, что, казалось бы, работа Георгия Петровича Щедровицкого могла бы быть примером, но она не является школой — нет.
Б. Д.: Конечно, с особенностями мыслей Щедровицкого.
А. Л.: Но это не может называться школой при всем том, о чем мы говорили, при той огромной интеллектуальной загрузке, монографий у Левады практически нет, то есть последнее, что Левада написал, было о социальных ролях. После этого книг он не писал. Все то, что издано, — это издание его статей. Левада работал непрерывно, как мы уже говорили, он постоянно писал. Как выходил наш журнал, каждый номер открывался его большой статьей, причем аналитической, созданной на базе анализа данных опросов.
Левада известен тем, что он как бы не в чести у власти, причем любой, при этом он никогда не был диссидентом, хотя имел массу друзей среди диссидентов.
Б. Д.: И никогда их не бросал.
А. Л.: Он приходил в дома, где в это время шел обыск. Он брал на работу людей, за которыми таскалась наружка. Он читал «Хронику [текущих событий]», он был в курсе всего происходящего. Он не причислял себя к диссидентам, но это документировано, есть довольно длинное интервью — и Докторов, и другие дали интервью, и он там объясняется на этот счет.
Б. Д.: Шалин?
А. Л.: Да, и Дима Шалин объясняется на этот счет.
Б. Д.: Автор, кроме того, замечательной статьи о социологическом портрете Левады. Это не в том смысле портрет, что мы сегодня рисуем, а это действительно попытка написать портрет и интеллектуальную биографию. И он сделал замечательное интервью, где Левада сказал много очень важных вещей, которые почему-то в других случаях или не получилось сказать, или никто не спросил.
А. Л.: Вот интеллектуальные продукты Левады, раз уж ты заговорил про интервью, если бы их можно было собрать, — это нечто совершенно замечательное. Я помню, что в том же самом Дубровнике он давал интервью…
Б. Д.: Венгерскому телевидению или радио.
А. Л.: Да кому угодно! Приходили люди и неразборчиво говорили: мы из ы-ы, не можете ли вы сказать несколько слов, — я один или два раза просто присутствовал в зале и слышал. Не имея на подготовку ни одной минуты, в режиме импровизации он выдавал такой анализ происходившего, скажем, в это время в Советском Союзе, который был готовой аналитической статьей. Статьи он такой не писал, в интервью он выговаривал то, что было у него в это
