Страницы моей жизни - Моисей Кроль

Когда я вышел с Николаевского вокзала на Знаменскую площадь, я был поражен видом столь хорошо мне знакомого Петрограда. Печать запущенности лежала на всем. Ни одного извозчика. Площадь и все боковые улицы были в больших сугробах, а на тротуарах лежал глубокий в несколько вершков снег, по которому пешеходы протоптали узенькую дорожку. Мне нужна была подвода, чтобы увести мой довольно громоздкий багаж: помимо вещей я взял с собой еще три больших ящика с провизией. Мы знали, что в Петрограде дело обстояло очень плохо с продовольствием, а у нас, в Иркутске, можно было все достать и даже в изобилии. Поэтому я привез для родных и для моих близких друзей, братьев Штернберг, один ящик с белыми сухарями, один ящик с колбасой и один ящик с битой мороженой птицей. По петроградским тогдашним представлениям эти продукты казались сказочным обилием, так как в Петрограде в это время ели черный хлеб с примесью соломы. Но как их доставить на квартиру к родным? Долго я стоял на площади и ждал, не подвернется извозчик с санями. И наконец, дождался. Показался человек на розвальнях, я его остановил и спросил, может ли он довести мой багаж до такого-то дома на Лиговке. Возница согласился мне помочь за условленную плату, и через несколько минут мои ящики и чемоданы были уже на санях и мы тронулись в путь. И я и возница шли пешком, так как из-за глубоких ухабов не было никакой возможности усидеть на санях, их то и дело подбрасывало то вверх, то вниз, и ящики пришлось крепко перевязывать веревками, чтобы их не разметало во все стороны.

Встретили меня тетушка моей жены, милая Цивья, и муж ее Савелий Штернберг как дорогого гостя, и их нежное внимание и заботы обо мне щедро меня вознаградили за мучительное двадцатидневное путешествие от Иркутска до Петрограда. В тот же день прибежали повидаться со мною мой старый, дорогой друг Лев Штернберг с женой, другие его два брата, сестра моей жены с мужем. Я оказался в кругу очень близких людей, которые были искренне рады моему приезду. А я в свою очередь глубоко радовался встрече с ними. Настроение у всех было приподнятое. Огромную сенсацию произвели мои ящики с провизией. Велась беспорядочная беседа, шли бесконечные расспросы. Когда же я стал задавать им вопросы об общем положении в Петрограде, то у всех сделались печальные лица, и я сразу почувствовал, что они крайне удручены происходившими в Петрограде событиями.

Ближайшие дни убедили меня, что среди демократической и социалистической интеллигенции царило необычайно подавленное настроение. Дикая расправа большевиков с демонстрантами, вышедшими 8 января на Невский проспект с тем, чтобы протестовать против разгона Учредительного собрания, еще более углубила это настроение. Эта расправа была повторением царского Кровавого воскресения и служила лучшим доказательством старой истины, что всякая тирания, какими бы она возвышенными лозунгами ни прикрывалась, может существовать только при помощи насилия и террора. Атмосфера сгущалась.

Того же 9 января кучка пьяных матросов ворвалась в госпиталь, где лежали больные Кокошкин и Шингарев, и зверски их убили. И меня потянуло обратно в Иркутск, чтобы быть подальше от всех этих ужасов. И как мне ни было жалко так скоро расстаться с моими старыми друзьями и милой, славной тетушкой Цивьей, я в двадцатых числах января покинул Петроград, покинул его с очень тяжелым сердцем и самыми мрачными предчувствиями.

Когда я вернулся в Иркутск, я там застал некоторую перемену в настроениях. В обывательских кругах царила тревога. Местным большевикам пришлась по вкусу ничем не ограниченная власть их. Они укрепились и стали исподволь зажимать население в тиски. Участились обыски. Искали якобы оружие, а отбирали у обывателей запасы муки, сахара, чая и так далее. Все же в Иркутске куда легче дышалось, нежели в Петрограде. Иркутские большевики оказались еще настолько терпимы, что, когда мы, вернувшиеся из Петрограда члены Учредительного собрания, созвали крестьянский съезд, они не только его не запретили, не только его не разогнали, но прислали даже своих представителей, чтобы его приветствовать. А между тем съезду предстояло в первую очередь выслушать доклад о том, как и при каких обстоятельствах было распущено Учредительное собрание, на которое крестьяне возлагали столько надежд, ибо оно должно было принять закон о социализации земли, подготовленный в виде проекта партией социалистов-революционеров.

Работа съезда проходила при большом возбуждении делегатов. Как и на предыдущих съездах, речи П.Д. Яковлева производили на крестьян большое впечатление. Выступал и я с докладом на опасную тему о роспуске Учредительного собрания, причем я не мог удержаться, чтобы не осудить неслыханного акта насилия, совершенного большевистской властью над высшим государственным учреждением, скорейшего созыва которого большевики настойчиво требовали, начиная с июля месяца. Боялись мои товарищи, что после моего доклада съезд закроют, но этого не случилось. Он благополучно закончил свою работу, и крестьяне разъехались по домам. Но через несколько дней после закрытия съезда был арестован Яковлев. В тот же, кажется, день осведомленный человек сообщил мне, что большевики собираются арестовать и меня, и что будет лучше, если я на время скроюсь где-нибудь. Встал вопрос, где и как мне укрыться, чтобы не угодить в тюрьму. И тут мне помог мой новый помощник по адвокатским делам, помощник присяжного поверенного Сергей Николаевич Вотинцев. Он был мною приглашен на работу после отъезда Роговского из Иркутска. Тихий, чрезвычайно скромный, он оказался очень способным и добросовестным сотрудником. Близко я его не знал, так как по скромности своей он был очень сдержан. Открылась передо мною его душа в драматические декабрьские дни в Иркутске. Когда начались бои, Вотинцев исчез, объяснил я его отсутствие тем, что суды не функционировали, ни о какой работе в это время никто не думал, и ему у меня делать нечего было. Но, оказалось, что он ко мне не приходил совсем по другой причине: как только большевики захватили власть в Иркутске, Вотинцев примкнул к юнкерам, и, как мне передавали очевидцы, принимал самое деятельное участие в их борьбе против большевиков. Его можно было видеть в самых опасных местах, и, когда юнкера предпринимали свои смелые вылазки, он шел в первых рядах. Не раз он смотрел смерти в лицо, но чудом уцелел и даже не был ранен. Его боевые товарищи удивлялись его мужеству, а когда заключен был мир, он скромно явился ко мне, чтобы узнать, нет ли работы для него. На мой вопрос: «Где вы были, Сергей Николаевич, все это время?» он ограничился ответом: «В юнкерском училище». Кончил этот прекрасный и мужественный человек жизнь трагически: в 1920 году, когда большевики после Колчаковского переворота снова захватили власть в Иркутске, какой-то пьяный солдат зарезал его на улице среди белого дня. Что толкнуло солдата на это гнусное убийство – осталось невыясненным.