Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов

Она глядела на него, чуть опустив голову, исподлобья. В глазах ее стоял какой-то отчаянный, холодный с прозеленью блеск. И от этого блеска просыпались по всему телу Морозова Устина острые ледяные иголочки. Такой блеск он уже видел однажды. Как-то Егор Кузьмин, еще будучи пастухом, нашел волчью нору, а Устина попросил стоять на страже, предупредив:

— Взведи курки на всякий случай. Волчица далеко никогда не уходит. Гляди получше вокруг, а то худо нам будет.

Вскоре Егор, обливаясь потом, выволок волчонка, подал Устину.

— Остальные, черти, забились в самую глубину. Кинь этого в мешок. — И, стерев с красного лба испарину, глотнув воздуха, опять полез в нору.

Тут-то и увидел Устин этот холодный с прозеленью отчаянный блеск волчьих глаз. Волчица, приготовившаяся к прыжку, лежала меж камней на верху небольшого утеса, под которым была волчья нора.

Как он еще успел вскинуть ружье. Картечины прошили зверя на лету (чего-чего, а стрелять Устин научился хорошо). Однако прыжок был так силен и так точно рассчитан, что волчица, уже мертвая, ударившись Устину в грудь, опрокинула его в заросли жимолости…

— Ага, вернулась… — еще рез сказал Устин. — Я так и знал…

Больше он не решался бередить Наталье душу, оставил ее в покое.

Устин поглядел вокруг. Они ехали все той же белой, бесконечной степью, подернутой синеватой дымкой.

Пистимея сидела сбоку, завернутая в тулуп, как большая деревянная кукла. Устин подумал, что она в самом деле замерзла, что толкни ее — она вывалится из саней да так и останется неподвижно лежать на снегу.

Он усмехнулся. Ведь не сам, не сам отступился он тогда от Наташки и не сам, оказывается, решился пригибать ее к себе. Вот ведь память, вроде все помнится ясно, все стоит перед глазами, будто происходило всего лишь вчера. А на самом деле многое-многое уже забылось. Ведь и здесь, выходит, покорился он жене. Как было дело? Да он, Устин, начал было поглядывать на Наташку, она стала остерегаться его. Когда бы он еще решился с ней поговорить, да Пистимея, когда однажды ехали с поля, спросила ядовито:

— Что у тебя глаза помасливаются, как Наташкина юбка заполощется?

— Выдумаешь тоже! — прикрикнул он, Устин.

Пистимея помолчала. Потом спросила:

— Она ведь дочка Филиппа Меньшикова?

— Вроде бы.

— Вот видишь. — И Пистимея вздохнула. А затем задала еще один вопрос: — Она вроде еще трусливей, чем Андрон Овчинников?

И Устину стало ясно, чего хочет Пистимея. Хлестнув коня бичом, он проговорил:

— Не знаю, трусливей ли… А осторожна. Как девица, бережется.

— Она девица и есть, — строго вдруг обронила Пистимея. — А вокруг вон сколько бегает кобелей.

Когда проезжали мимо Наташкиного дома, Пистимея проговорила, жалостно вздохнув:

— Да разве от вас, кобелей, уберегешься! Девка одна живет, на отшибе.

И Устин понял, что делать, как действовать.

Потом он чувствовал, что жена внимательно следит за ходом дела, видел, как она усердно молится за успех, знал, что она недовольна. Но вслух она ничего не говорила. Когда он в конце войны вернулся в Зеленый Дол, Пистимея проговорила ночью, лежа на спине возле Устина:

— Сегодня Наташку встретила. Я поздоровалась — она эдак окрысилась, что я… Ты уж гляди теперь, Устинушка… — Запнулась, погладила его волосатую грудь холодной ладонью. — Я к тому, что… ну ее… от греха. Не вздумай, говорю… Когда-то ведь облизывался, как кот на масло…

И вот в ту ночь он, Устин, впервые вышел из себя:

— Слушай, чтоб тебя! Неужели ты не можешь… Неужели мы не можем прямо говорить! Неужели кто подслушает нас тут? Что ты все с намеками, все с ужимками? Не понимаю, что ли, в чем дело? Чего нам друг перед другом-то? Не одну бочку мы с тобой крови человеческой пролили…

Пистимея зажала ему рот рукой. Потом вскочила, схватилась за сердце, будто оно у нее зашлось.

— Гос… Господи, о чем ты?! Устинушка, да разве можно такое… об этом… даже в мыслях? Варька вон большая уже. Все, что было, быльем поросло.

Сползла с кровати, стала на колени и принялась шептать молитву. А он, Устин, лежал и думал: «Быльем… Даже в мыслях нельзя! А давно ли она высказала все это почти прямо?» Давно ли он уходил в армию и она, Пистимея, шептала, провожая его: «Вот и дождались вроде! А, Устинушка? Вот и дождались! Ты уж гляди там, гляди… Слышь, Устин? Понимаешь? Ждали, как советовал Филь… Ну да понимаешь ведь — дождались, дождались… Ты уж гляди, говорю…»

Пистимея была тогда взволнована и, размазывая по лицу слезы, все повторяла и повторяла без конца одно и то же. Ему, Устину, надоели ее причитания, и, кроме того, вокруг было полно народу. Уж говорить — так говорила обо всем раньше бы, с глазу на глаз. Однако наедине ни словом не обмолвилась, только все ходила по комнатам, торжественная и строгая. А тут, на вокзале, в Озерках, стоя возле теплушки, хватаясь за его плечо, вдруг разошлась. Разошлась до того, что он прикрикнул на нее: «Ну! Сам знаю…» Затем погладил ее по растрепанной голове, нагнулся к уху: «Все понимаю, знаю, что мне делать…»

Да, в те дни Пистимея, наверное, верила во что-то и высказалась почти прямо. И сам он, Устин, верил, что сбылось Филькино предсказание, — не оставили их в беде, пришли на помощь. И он, Устин, действительно знал, что ему делать. Знал с самого того дня, как началась война. И он делал, делал то, что было нужно. А потом, потом…

Все тело горело, будто с него сдирали кожу, при одной мысли, что потом все кончилось… Мысли путались, в голове начинался прежний осточертелый звон, сознание мутилось…

Пистимея, когда он возвратился домой с войны, каждую ночь до самого утра молилась. А утром, холодная и скользкая, заползала под одеяло.

Однажды она сказала:

— Марфу Кузьмину вчера видела. Егорка скоро из армии приезжает, слыхал?

— Слыхал. Не с армии, из госпиталя. В Маньчжурии, говорят, стукнуло. Его одногодков не пускают еще.

— Уж побеспокойся, поставь его