Рубеж - Антон Абрамкин

Часть третья.

КОЛДУНЬЯ И ИСЧЕЗНИК

ПРОЛОГ НА ЗЕМЛЕ

Радуга. Всюду радуга - от земли до неба. Вернее, все небо и есть радуга! Звенит празднично, на пределе слышимости - будто зовет. Текут, струятся бесконечные переливы разводов, уносятся в зенит, туда, где купол небесный раскрывается опрокинутым зевом воронки, ненасытным ртом, хоботом, омутом, засасывающим водоворотом... Страшно. И красиво. Страшно красиво. Будто оказался внутри мыльного пузыря-гиганта, который исполинское дитя, капризничая, вдруг решило втянуть обратно в свою соломинку. Не надо этого делать! Пузыри надувают, а не втягивают! Они невкусные! Остановись, дитя! Не слышит. Радужная пленка безостановочно ползет вверх, к жадному отверстию в зените, колышется, подступает отовсюду. Рывок - и вот она разом сжалась, поглотив дальние кусты боярышника, суматошно взлетевших дроздов, одинокий домик у поворота дороги. Остановилась, словно размышляя. Или отдыхая. Или переваривая проглоченное. Двинулась дальше. Уже неторопливо, степенно; без суеты. Замерла, помедлила. И снова - рывок вперед... Карликовый крунг завороженно глядел на радужную завесу. Красиво и уже почти совсем не страшно. Разве такое диво дивное, разноцветье прекрасное может быть страшным?! Ветром свежим веет, звенит, зовет к себе. Обещает чего-то такое... светлое, ясное, какого здесь не бывает. И слов не придумано. Крунг улыбнулся. Моргнул, сверкнув пластинками слюды, наклеенными на внешней стороне век. Его глупые сородичи пятились от невиданного чуда, что-то кричали ему, маленькому, меньше прочих - но он уже не обращал на крики внимания. Пусть бегут, причитая, прочь, пусть бросают хижины и рухлядь - они трусы и дураки. Да, трусы и дураки! А он, самый маленький из карликовых крунгов, - умница и герой. И малыш решительно сделал первый шаг навстречу чуду. Второй шаг. И третий, наилегчайший. Упругий поток подхватил его, мягко увлекая вперед, и крунг с радостным удивлением понял: лечу! лечу, братцы! Рядом, смешно гримасничая, кувыркался в воздухе коротышка-хронг - словно и сейчас собирался плеваться своими колючками. Глупыш! Страшно ему, видите ли! Оно и понятно: рожденный ползать... Мимо со свистом проносились стайки железных ежиков, и крунг еще удивился: за что ежам такая честь - тоже лететь по воздуху, да в придачу куда быстрее, чем он сам, герой и умница?! А потом... потом радужная завеса облепила его теплой болотной жижей. Приникла, впиталась, растворяясь в нем и растворяя в себе. Лишь тогда накатил страх. Запредельный, на грани с блаженством. Боли не было совсем. Только липкое тепло, и изумление: это он? это он кричит, самый маленький из карликовых крунгов?! Да, он. Кричит. Не понимая, что делает, все еще улыбаясь, выплескивает последним истошным воплем животный ужас, предчувствие неминуемой, нелепой смерти! И когда вечная тьма, где спит, отдыхая от трудов, прекрасная радуга, сомкнулась вокруг карлика, - сквозь нее, сквозь эту бесстрастную черноту долетел голос. Голос, который на миг разорвал пелену ужаса, голос, от которого невольно попятилась сама Смерть. - Не бойся, - шепнул кто-то. - Я спасу. Логин Загаржецкий, сотник валковский Хлеб наш насущный даждь нам днесь... Язык тяжко ворочался в пересохшем колодце рта. Впервые в жизни, впервые в буйной и бурной, как высверк шабли над головой, жизни сотника Логина он не мог дочитать отче наш до конца. Впервые. И кому сказать! - из-за распроклятого жида-христопродавца! - ...остави нам долги наши, яко же оставляем мы должникам нашим... Ну глянь! глянь в лицо черкасу, иуда! Возьмись за крыж! Брезгуешь?! Ведь добрая шабля, с пышного бунчук-паши боем взята, есаул Ондрий не всякому доверит, мне - и то промедлил, старый рубака! Я ж тебя насквозь вижу, песий сын... сам стольких в куски пошматовал, что и на исповеди не рассказать, иной раз от дюжины не знаю как отмахивался, а от тебя, Душегубец, впору и не отмахнуться! Славно ты моих Черкасов пластал там, на панской лестнице, Мацапуру-упыря собой закрывая! Вовек не забыть, на Страшном Суде - и то вместо грехов иное припомню: днепровский рыбак щуку-матку скучней пластает, чем Юдка - черкасов-реестровцев... Дерись, тварюка!

- ...не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого... Хотел сказать "аминь" - ан с первого раза не сложилось. Бульканье горлом, и весь тебе "аминь". Словно горелка из опрокинутой бутыли. - Батька! Батька! Дрогнула земля. Черной кипенью подернулось небо. - Батька! Чуешь меня? Чуешь? Пронзительный вопль ворвался в уши. Аж мурашки по спине. Нелюдской, вражий голос; а вслушаешься - дитя блажит. Малое дитя, кому не батьку выкрикивать на крыльце пекла запредельного, а на лозе оструганной по двору гарцевать. Такое ночью в теплой хате приснится - в ледяном поту кинешься в сени, долго будешь воду из кринки хлебать, заливая грудь... Да только всякого навидался Логин, сотник валковский, по сей геенне Порубежной всласть наездился, чтоб от дурных воплей за спиной кочерыжкой ежиться. Хватит. И поползла, шипя по-гадючьи, верная "ордынка" из ножен. Авось в клинке больше гордости осталось, чем в хозяине неприкаянном, сменявшем душу на дочку, честь на кровь, славу черкасскую на скитания горемычные - и загубившем все сразу. Выручай, невестушка! - Батька! Да где ж ты?! чуешь ли?! - бешеной метелью взвился зов. Чорт тебе батька, горлопан! - в пекле ищи, не здесь!.. Накликал. Встал чорт меж жидом и черкасом. Сам длинный, черный, нос крючком; глазищи, прости Господи, лампадами горят - узкие, нелюдские, от висков к самому переносью. - Не надо, - сказал чорт. С такой тоской-кручиной сказал, что сердце аж захолонуло, а кулак с шаблей до краев свинцом налился: ни поднять, ни опустить. Ах ты, вражина! сладить с Логином! адово племя! Н-на! Крестным знамением положил лихой сотник "ордынку" на врага рода человеческого. Сам себе удивился: есть еще порох в пороховницах! славно! Что теперь скажешь, сучий выкормыш? - Не надо, - повторил чорт, равнодушно моргая длинными, девичьими ресницами. - Видишь, Логин: он не драки - смерти просит. Ты не руби его, сотник; ты пожалей его. И себя пожалей, ведь пора бы... - Его? себя?! жалеть?! Уйди с дороги, пекельная рожа! - Глянь на меня, сотник, - сволочной чорт даже с места не качнулся, только лапой шестипалой в грудь себе постучал. - Глянь, прошу: себя не видишь? не узнаешь? Бросилась Логину кровь в лицо, опалила дикой обидой. Думал, ко всему притерпелся... зря думал. - Себя? Мать-Богородица, Мыкола-Угодник! что мелешь, харя?! Кто ты, а кто я?! Усмехнулся чорт. - Ты за дочкой пошел, я-за сыном. Ты Малахов Рубежных в шабли со своими хлопцами взять хотел... и я взял - однажды. Что от нас осталось с тех пор, сотник? Порох один, и тот сырой... шипим, шипим, пыжимся грохнуть... Смотри лучше, сердцем смотри, коли не дал тебе Святой, благословен Он, разума! Тошно стало Логину, до того тошно, что хоть вовкулакой лесным на дуну вой - а глаза и рад бы отвести, да с радости этой проку мало! Зимой у детворы так бывает: лизнут сдуру железку, в самую стужу лютую, потом язык не отдерешь!.. вот и взгляд - прикипел к чортяке. Не хочешь, а видишь, оглохнешь, а слышишь; нож кривой в сердце сунешь, да сердце-то в ответ не кровью - памятью во все стороны брызнет. Встало перед Логином, сотником валковским: - ...давайте так договоримся: Юдка визу выправит, а зацный пан поклянется перед иконою, что Юдку, живого и невредимого, на ту сторону возьмет. Там и сочтемся... Помнишь? помнишь, ты тогда еще подумал! Морщины на твоем необъятном лбу понемногу разглаживались: - Ты, душегуб, так и так с нами пойдешь. А то чорты знают, куда заведешь нас. Вот если правильно заведешь да Яринку там отыщешь - тогда поговорим... мое слово - железо... И еще встало, горячими брызгами: ...а тех, по ком эти бабы плачут, не вернуть уже. Предложи им сейчас привести из пекла их сыновей, да мужиков, да братьев!.. Отказались бы? - Я... Помнишь? помнишь, твой голос тогда сорвался. Не понять: от ярости ли, или от смертельного оскорбления, или старуха в цель попала... ? - Я клянусь вам, бабоньки... что упыра этого, Юдку, своей рукой в у пекло приведу. А жид Юдка мне живой нужен, покуда в пекло меня не приведет, а когда приведет - то я его, злодея кровавого, шкурой новый барабан натяну! Или я брехал когда?! И напоследок, беспощадным итогом: ...молчал молодой турчонок. Как кремень, молчал под ножами. Страшное дело творилось в плавнях близ Хотина-Днестровского. Страшно пытали Логин, тогда еще хорунжий сотенный, со Шмальком-друзякой пленного нехристя, диким спросом спрашивали - молчал черномазый. Губы в клочья закусывал. - Слышь? помер, что ли? - спросил под конец Шмалько, вытирая ладонью потный лоб и оставляя поперек багровую колею. Помнишь? помнишь, ты тогда пригляделся. - Клянусь Пречистой Богородицей, - сказал, а в камышах ветер подхватил, унес тихим шорохом, - таки помер, басурман! Добили, не добились... Открыл тут глаза молодой турчонок. Белькотнул по-своему, - отчего чужие словеса намертво в память резались? отчего годы не вытравили?! - улыбнулся светло и уже взаправду помер. Не скоро узнал Логин, что сказал ему полонянник, а когда узнал, лишь плечами пожал. Из ихнего клятого Корана то было: -"Аллах не взыскивает с вас за легкомыслие в ваших клятвах, но взыщет за то, что вяжете клятвы! Искупление этого - накормить десять бедняков или освободить раба..." Сколько лет торчало вросшей в мясо, привычной занозой, и лишь сейчас выперло новой болью, чирьем гнойным под взглядом чортячьим: "...не взыскивает за легкомыслие в ваших клятвах... но взыщет за то, что вяжете клятвы..." Гори в аду, молодой турчонок! Гори в аду, чорт-катюга с безумным Юдкой! Гори в аду, сотник Логин, клятвопреступник и душепродавец! В одном котле сойдемся! Не земля под каблуком - камень да прель прошлогодней хвои. Не небо над головой - дерюга рваная, прохудившийся мешок с горохом, того и гляди посыплется на голову частым градом. Не правда вокруг - брехня на брехне сидит, брехней погоняет, и все трое истинной правдой прикидываются, изгаляются над встречным-поперечным! Что делать? где стоять? куда идти? кого рубить?! И в третий раз полоснул крик наискось, ударил в спину: - Батьку! чуешь?! Еще не веря, не понимая, обернулся сотник. - Яринка!!! ...В серебряном платье стояла Ярина Загаржецка. И горел серебряный обруч в ее волосах. - Донечка! ласточка моя! Не помня себя, с забытой "Ордынкой" наголо, с жидом и чортом за плечами, повернулся Логин к дочери. Стояла та в высоком небе ангелом Господним, светилась зорькой ясной - и понял сотник: все. Конец отчаянной душе. Завершились адские скитания, но и жизнь завершилась. Смилостивился Иисус-Спаситель, допустил грешника в рай; туда, где сейчас Яринка сладкий варенец золотыми ложками ест. Видишь, сотник?! не ты пришел - за тобой пришли. Шаг - и в небо. - Яринка!.. я... я иду... Примерзли слова к губам; дыханье в глотке комом шерстяным сбилось. В высоком небе стояла Ярина Логиновна, блистала святым серебром, что твоя икона в новой ризе... Да только приплясывал рядом с панной сотниковой чертенок-подмастерье, разнопалый нехристь. Дразнился. Язык высовывал; "Батьку! чуешь?" - горланил. Померк свет в глазах сотника Логина. - Рушницу мне! рушницу дайте! Ответно ли грянул выстрел? Помстилось ли? - кто знает? Вот и Логин не знал, не видел уже, как из-за кустов приподнимается верный есаул, как дымится разряженная булдымка в руках старого Шмалька, а сам есаул Ондрий потрясение смотрит в синь высокую, где пляшет неуязвимый чертенок, и молчит Ярина Логиновна. Хитер бывалый черкас. Знал, когда слушать, когда ослушаться надобно, когда по-своему телегу повернуть. Тайно ждал в засаде: выручит жида-падлюку шабля острая, так пуля меткая не минует! Минула. И Юдку Душегубца, и адского выкормыша. Впервые есаула рука подвела. Блудный каф-Малах, исчезник из Готова Яра Мой сын звал меня. А я медлил. Только сейчас, в эту минуту встречи, я ощутил всю горечь происходящего - и Хлеб Стыда забил мне рот липкой мякотью. Впервые я понял, что значит быть бессильным стариком на иждивении собственных детей! Я, каф-Малах, Свобода во плоти, проницавший Рубежи и смеявшийся над стражей! - ныне я жил лишь потому, что вот он, мой малыш, запертый в темницу несовершеннолетнего тела, рвал свет в клочья и швырял мне, блудному отцу своему, последние обрывки. Брось меня! Оставь! И тот, прежний стыд показался мне светлым праздником перед стыдом новым. Это я кричу ему: "Брось! оставь!.."?! Это я облегчаю ему непосильный труд?! Нет, это я сам норовлю оставить, бросить мальчишку один на один с его судьбой - чтобы потом и в гибели, в растворении останков бывшего каф-Малаха, слышать до конца вечности: - Батька! Да где ж ты?! чуешь ли?! На миг мне почудилось: я стал прежним. На краткий миг, но и за него - спасибо. - Батька! лови смыслу! белую, белую хватай! Ловлю, сынок! Белую смыслу ловлю, Внутренний Свет ор-Пеним, облаченный в мантию Света Внешнего ор-Макиф... ловлю, хватаю, держу обеим" руками, зубами вцепился!.. ты только потом напомни, я тебя обязательно научу, покажу... потом. Если выберемся. Нет! - когда выберемся. А мы с тобой обязательно выберемся, на карачках выползем... И снова нет. В полный рост выйдем. - Батька! вот еще! Клянусь Азой и Азелем! - он дотянулся! Свет Скрытых Замыслов хлест нул меня наотмашь, мгновенно впитываясь, и я выплюнул остатки Хлеб. Стыда. Да, он, дитя моей несчастной Ярины, воистину может - но он ещё не умеет! Умею я, бесполезный призрак, умею, но не могу - и значит, не такой уж бесполезный? Не очесок шерсти на гребне, а знание и память? - Батька! - Хватит! мне хватит!.. оставь себе... Мне действительно хватило. Даже с избытком. Рав Элиша, учитель мой ехидный еретик, - слышишь ли? У меня родился сын! Он уже почти вырос мы вместе! И ярче Света Скрытых Замыслов полыхнуло из немыслимой дали тихое: "Глупый, глупый каф-Малах... поздравляю, не сглазить бы..." - Эй, Заклятый! держись! Больше мне не нужен был никто из заблудившихся в Порубежье. Только он, Иегуда бен-Иосиф, носитель моего убежища-медальона, моя последняя надежда на нарушение Запрета. Откликнулся ли он? услыхал ли? Не услыхал, но откликнулся - сердцем, нутром знатока Имен. Зря, что ли, я сидел позади него в седле: убеждал, просил, уговаривал? Душу грозил наизнанку вывернуть, швырнуть в лицо не только смрад горящей семьи его, но и смрад таких печей, где пылал и будет пылать народ Иегуды, что клочья пепла забьют глотки насквозь за мириады Рубежей?! Зря, что ли, он спорил со мной?! Срослись мы, носитель медальона, сплавились; не так, конечно, как с глупым героем Рио, тогда, в метели, но все-таки... Я не открыл Окно. Я его взломал. Чувствуя, как клещом впился в меня мой Заклятый - силой имени Айн, чье число семь десятков, и силой имени Далет, чье число четыре, а вместе эти Имена тайно указывают на мужскую силу, сокрушающую пределы. Хорошо взялся, Иегуда, щенок уманский! Пошли насквозь прочь от Порубежья? прочь от клинка сотника Логина?! - Шма Исраэль! - лишь крикнул он в ответ. И калейдоскоп сфир разлетелся мелкими цветными брызгами, той радугой, которая появляется в небе, говоря обреченным: "Нет защитника, и некому отменить приговор!" Старый, очень старый человек сидит в огромной бадье, где поверх мыльной воды наросла шапка пены. Пена-усы, пена-борода, пена-слова. - Позор на мою дряхлую голову! Ты что, голых старцев не видел, плут и мошенник?! Морда твоя бесстыжая! Я смеюсь. Я видел много старцев, и часть из них была голыми. Никакого удовольствия. - Он смеется! Нет, люди добрые, он смеется, вместо того чтобы подойти и благочестиво потереть спинку старому рав Элише! Подхожу; беру мочалку. Тру худую спину с резко выступающими позвонками. - Ты ведь только что был здесь, у меня, - бурчит старик, покряхтывая от удовольствия. - Спрашивал: как плодятся и размножаются Ангелы... не наговорился? Пожимаю плечами. "Только что" не имеет для меня никакого значения. Равно как и "здесь". Старый, очень старый человек смотрит мне в лицо. Странно смотрит. раньше было иначе. И я, глупый каф-Малах, не сразу понимаю: он задал допрос и ждет ответа. Куда уж мне понять это сразу, когда раньше всегда задавал вопросы и ждал ответа - я. Впервые я сталкиваюсь со словом "раньше" лоб в лоб... может быть, я все-таки сумею понять, что это значит? - Вот бадья, а вон стена, - говорю я, тщательно подбирая слова. Будто ожерелье из лунного бисера на волос горной феи вяжу. - Между ними расстояние. Локтя четыре. Это если для тебя, рав Элиша. - А для тебя, путаник? - А для меня, если насквозь - по-разному. Когда четыре локтя, когда двадцать поприщ, а когда и вовсе тесно. Я не понимаю пространство, как люди: здесь или там. Я понимаю иначе: там, где я есть, и там, где меня нет. Там, где я есть, я уже быть не могу; там, где меня нет, я буду. Вот и все. Он кивает. Он что-то понял - и я отдал бы сияние Эйн-Соф, чтобы разобраться в его понимании. - Ты говоришь: я у тебя был только что - и вот я снова явился, - продолжаю рассуждать вслух, начиная мылить ему шею. Это смешно; рав Элиша хихикает. - Я так не понимаю время: только что, снова... вчера или сегодня. Я понимаю иначе: это уже было со мной - и этого со мной еще не было. Если было, значит, все, больше никогда. А если не было, значит, еще будет. Очень просто. Он по-прежнему хихикает. Хотя я убрал мочалку. - А ты не такой уж глупый, мой назойливый каф-Малах... Тогда скажи: ты мог бы явиться к дряхлому рав Элише в тот миг, когда ты сам еще стоял здесь, раздражая меня дурацкими разговорами? Я отрицательно мотаю головой. - Нет, рав Элиша. Не мог. Для меня открыто все, кроме одного: того места-времени, где я уже был. - Почему? - Потому что я помню об этом. Помню, и память захлопывает двери, некогда бывшие открытыми настежь. - Выходит, ты ограничен только своей памятью? только своей внутренней реальностью? - Выходит, что так. Если б я еще знал, о чем он спрашивает? если б я еще знал, что я ему отвечаю? - Выходит, что так, - повторяю я. - Спасибо, - отвечает старый, очень старый человек. Я не знаю, за что он благодарит меня. Я иду в угол и набираю из кадки чистой воды. Сейчас я помою ему голову. - А ты никогда не пробовал поменять их местами, эти реальности, внутреннюю и внешнюю? Ты никогда не пробовал освободиться полностью? - вдруг спрашивает он. Вода проливается мне на ноги. Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи Батя сильный. Ишь как ломится! Я скоро вырасту. Я тоже буду сильным - как батя. Бабочки засуетились. Машут крылышками. Розовая бабочка - пуще всех. С ее крылышек осыпается пыльца, такие яркие красненькие смыслы От них пленочкам горячо. Там, за пленочками, - пожары. Везде. Пусть машут. Пусть суетятся. Все равно хрен достанут. Про "хрен достанут" - это дядька Мыкола Лукьяныч научил. Хорошая смысла. Правильная. А Ирина Логиновна Загаржецка бранила дядьку Мыколу Лукьяныча. Ругалась, что смысла невкусная, не для "дитев". А братик сказал, что теперь один хрен. Братик молодец. Тот носатый дядька, что у бати на плечах висьмя висит, - тоже молодец. Он знает, что смыслы - это Имена. Его не надо убивать. Раньше я думал, что надо, а теперь передумал. Только цацку заберу. Цацка батькина, чего ее носатому дядьке носить? У меня болит в животе. Тяжело. Батя, думай о своем старике! Думай! Тогда легче... Старик, я тебя тоже спасу. Сале Кеваль, прозванная Куколкой Спать, конечно же, никто не ложился. Ждали возвращения ушедших за подмогой. Впрочем, "ждали" - вряд ли удачное слово. Вот они, оба посланца: и жутковатый ребенок, заметно подросший за последнее время, и бешеная Ирина. Застыли пустоглазыми изваяниями на верхней площадке донжона; уставились, крепко взявшись за руки, в звездное небо... Пришлые из-за Рубежа (братья? да, братья...) первые полчаса все дивились. Переглядывались, хмыкали в усы. Один, самый здоровый, даже пальцем осторожно потрогал. И мигом руку отдернул. - Что, горячо? - криво усмехнулась Сале, наблюдая за этим действом. - Не... холодно! Ледышка! Эй, Сало, они что, померли стоя? - Живы они, живы! - безнадежно попыталась объяснить женщина, заранее зная: не выйдет. - Души в поиск отправили, между сфирами, а сами ждут, когда ваши товарищи отыщутся. Вернутся души обратно - и тела потеплеют. Здоровяк кивнул. Так кивнул, что показалось: судорога ему шею скрутила, не шея теперь - корень древесный. Сразу видно: понятливый малый. До всего своим умом доходит... доходяга. Вот и сейчас - поправил на плече "гаковницу", с которой, похоже, и в постели не расставался, сморкнулся в угол с левой ноздри - и гулко затопал вниз по лестнице. На стену, должно быть. - А дозволено ли будет спросить милостивую пани? - поинтересовался младший брат здоровяка (кажется, его звали Теодор). - Долго ли им в горних высях пребывать доведется? Этот оказался на удивление разумен и дурацких вопросов не задавал. Тут другая беда: на носу Теодора красовались зрительные стекла, в их Сосуде именуемые "окулярами", и они все время напоминали женщине о веселом Стасе, пане Мацапуре-Коложанском. Хоть и в подвалах сидит выродок, хоть и в клетке заговоренной, а все равно - сердце не на месте... Что, Куколка? - это ведь Денница, малыш неразумный, тебе про доброго дядьку в клетке рассказал! Еще когда кричала ты криком: нельзя в замок сей! нельзя! его веселому Стасю в надел отписали! пропадем ведь! Улыбнулся тебе малыш. "Можно", - сказал тоненько, как отрезал. Можно. - ...так долго ли, пани пышная? - Не знаю. Время в Сосудах и между сфирами идет по-разному. Час, два, пять... Смотря насколько далеко им придется забраться. - А тогда сомнения берут: как же им подмогу раздобыть? Разве можно сквозь тонкие энергии, как говаривал учитель мой, блаженный Григор Варсава, тела плотские сугубо провести? Хороший вопрос. Если бы Сале еще сама знала на него ответ! Она молча пожала плечами (вот Варсаву своего и спрашивай, мудрец!), после чего снова принялась разглядывать застывшего мальчишку. Это странное существо не уставало поражать ее. Поначалу Сале Кеваль относилась к нему с брезгливым равнодушием: уродец, балаганный шут, коего приказано доставить любой ценой. Любой - и это есть также цена ее собственного спасения. Поэтому, когда ребенок начинал упираться, женщина испытывала вполне естественное раздражение. Но дальше... Она так и не поняла, в какой момент ей стало страшно. Тогда ли, когда с треском разлетелась на куски крепкая дверь, что удерживала жуткое дитя? тогда ли, когда разом вспыхнул, занялся жарким пламенем дом, где они коротали ночь? Или еще раньше, когда в шестипалой ладони ребенка из ниоткуда явилось червивое яблоко? Или совсем недавно, когда рвались они сюда из Столицы, рвались напрямую, через все препоны, - и гнилой основой лопалось мастерство Сале Кеваль, не доставая, не успевая!.. Вот тогда-то и прозвучало рядом смешное: "Ты подвинься, тетя Сале... нам туда, где мышки шепчутся... слышишь, братик?" Когда ты испугалась? - тогда, раньше, позже? Не все ли равно?! Просто в какой-то миг Куколка вдруг осознала: все ее магические умения, все ее могущественные Имена и тайные амулеты - ничто, пыль на ветру, по сравнению с одним косым взглядом этого нечеловеческого создания. Нечеловеческого? Сейчас она уже не была уверена в последнем до конца. Да, мальчишка рос не по дням, а по часам, да, его облик стремительно менялся - но меняясь, черты лица Денницы становились все более человеческими! Еще недавно темная, едва ли не чешуйчатая кожа теперь смотрелась уже просто смуглой. Длиннющие узкие глаза выглядели теперь скорее раскосыми, обычными, хотя и не потеряли своего завораживающего мерцания. "А ведь вырастет - от девок отбою не будет! - вдруг подумалось Сале. - Уже и сейчас есть в нем что-то... что?!" Впрочем, рос чудной ребенок не только внешне. В речи его наивные детские вопросы все чаще мешались с такими фразами, что мороз по коже продирал. Взять хоть недавний совет, на котором едва ли трехмесячный младенец взял на себя роль старшего! Хотя - какой там трехмесячный?! На вид ему уже лет восемь, а то и поболе будет! Как он говорил: "Я спасу. Только я должен успеть вырасти..." Может, и правда?! может, потому и вырасти спешит, как на пожар? Успеет? Спасет? Не рассудком - душой, опаленным нутром Сале Кеваль чувствовала: этот ребенок - и в самом деле их единственная надежда. Кто же он? Демон? Спаситель? Чудовище?! И какие чувства она испытывает к нему сейчас? Холодом тянуло от зубцов стены. В трещинах ползали жирные слизни, оставляя за собой слюдяные потеки. Ночные птицы тоскливо кричали во тьме о несбывшемся. Но Сале сейчас было не до птиц, слизней и холода. Женщина истово пыталась разобраться в самой себе - и вдруг ощутила со сладостным трепетом, как раскрывается ее внутренняя оболочка, как темная суть ("смысла"?!), сокрытая до поры, медленно поднимается оттуда, из глубин, наполняя все существо гибельным восторгом свободы. Что-то менялось внутри и вокруг нее, плавилось, текло, мир становился ярким, несмотря на ночное время, до краев наполнялся звуками, красками, запахами - и Сале не сразу поняла: она сама здесь ни при чем! Звезды блекли, небосвод наливался радужным сиянием, пахнуло порывом свежего ветра - и площадка донжона слегка вздрогнула. Теперь уже Сале с любознательным Теодором застыли безгласными изваяниями. А бывшие статуи... статуи ожили! * * * Он появился сразу, прямо из воздуха, в огненном ореоле, который, впрочем, мгновенно погас. Отшатнулся к парапету чумак Гринь, торчавший все это время у самого проема, побелел меловым разломом и принялся мелко закрешивать себе грудь. Как успела заметить Сале, эту манипуляцию чумак проделывал при всяком удобном и неудобном случае - всегда с одним и тем же результатом. Зато Теодор, тоже слегка спав с лица, мигом схватился за пистоль. Но ни крестное знамение, ни оружие не произвели на пришельца особого впечатления. Пошатнувшись и едва не упав, он первым делом кинулся к ребенку - вовремя успев подхватить измученного сына на руки. Сына?! Да, сына! Потому что долговязый гость, демон с разнопалыми руками и светящимися прорезями вместо глаз, не мог быть никем другим, кроме как отцом странного дитяти! Но уже сейчас было ясно видно: сын не станет точной копией отца. Ребенок выглядел куда более похожим на человека. А со временем... Или со временем все повернет в обратную сторону?! - Батька! Прошли? Получилось?! - Получилось... ты жив? жив?! - демон баюкал мальчишку в объятиях, и по щекам демона текли раскаленные добела капли. - Во имя Пламени Эйн-Соф, как же ты похож на Ярину!.. на мою Ярину... Сале плохо соображала сейчас. И на ее взгляд хромая Ирина, до сих пор пребывавшая в забытьи, меньше всего походила на сего ребенка. Впрочем, демонам виднее. - Да... похож, - бессмысленным эхом откликнулся Денница. - Ярина... Ирина Логиновна!.. А где... где ее батька? Недоумение. Недоумение пылает в бойницах-глазах. - Где? И носатый дядька? Они там, за пленочками? Я ведь обещал... - Шолом, пани и панове! - у дальнего края парапета, вынудив Гриня закреститься втрое чаще, ухмылялся белозубым оскалом Консул Юдка. Носатый дядька таки здесь! А остальные, голубок ты мой, и впрямь... за пленочками. Видать, силенок у твоего батьки на весь кагал не хватило. Ты спроси у него, у батьки-то: и впрямь не хватило? Или просто не захотел их сюда тащить? Что молчишь, каф-Малах? - Это не мои силы, - в низком голосе демона, которого Консул назвал каф-Малахом, лопнула перетянутая струна. - Это его силы. Узкий подбородок судорожно дернулся, указывая на сына. А Сале Кеваль тем временем отчаянно пыталась вспомнить: кого называют каф-Малахами? кого?! Ведь она слышала это слово, слышала... - Я же обещал, батька! Надо ее батьку сюда, надо тоже... - вопль Денницы был полон растерянности. И еще - совсем человеческой, детской обиды. - Обещал? Ты? - Да!!! - Если так, ты прав, сынок. Просто ты не понимаешь, чего это будет стоить тебе... нам обоим. Но я сделаю. Раз ты обещал - я сделаю. Раскройся! Демон осторожно усадил ребенка на каменный пол, спиной к зубцам ограждения. Глянул вверх, дернув тяжелыми веками. "Так смотрят слепцы! - пронзила сердце иглой чудная мысль. - Или нет: так смотрят... насквозь!" Сале ощутила, как воздух над площадкой донжона содрогнулся от дикого напряжения эфирных полей. И Денница вместе с так и не пришедшей в чувство Ириной вновь застыли - чтобы каф-Малах попросту исчез. Совсем. Без всякого сияния и грома небесного - соль, и та явственней растворяется в воде. - Вы не знаете, кто таков есть каф-Малах, пани Сале? - с отменной вежливостью осведомился умник-Теодор. Не спеша, однако, убирать за пояс пистоль в присутствии Консула. - Каф-Малах? - насмешкой прозвучало от парапета. - Ой-вэй, хлоп-че, чему вас только по вашим бурсам православные меламеды учат?! Ну ежели попросту, для гоев необрезанных - так это такой себе маленький ангел-еретик! - Сатана? - заинтересованно обернулся Теодор, блестя окулярами. - Люципер? - Бес это! Чортяка! Тот, кто в скале сидит! Мамку спортил, братика спортил... мне жизнь спортил... Бормотание Гриня-чумака мало кого заинтересовало. Жизнь ему спортили... а кому легко? - Не кидался б ты, хлопче, такими Именами, - посоветовал Консул, обращаясь то ли к чумаку, то ли к бурсаку. Однако на вопрос так и не ответил. И тут Сале вспомнила! Ну конечно! Ангел Силы ведь говорил ей... - Это блудный Малах, Теодор. Блудный ангел. Тот, кто отказался от Служения во имя Свободы. Тот, кто однажды преступил Запрет... Договорить не удалось. Глубоко внизу, в замке, раздался оглушительный грохот, треск, и следом - частая, слитная дробь выстрелов. Когда-то, будучи по делу в ином Сосуде, Сале уже слышала, как стреляет подобное оружие. Но... откуда?! И почти сразу женщина увидела: юный Денница, ребенок, которого она искала-презирала-боготворила, тихо оседает боком на выглаженный камень плит. Бледный, как смерть. Логин Загаржецкий, сотник валковский - Шмалько! Харя твоя непроспатая! Куды целишь?! - Туды, пане сотник... - Куды - туды? В божий свет?! - Добро б в божий, пане сотник... Видали ж: один чортяка на земле, другой на небе! а рядом - и сказать боязно... Кинул Логин шаблю в ножны. Кого рубать? - не Ондрия ж, есаула верного. - А рядом с небесным пекельником дочка моя сияет, Ярина Логиновна! Это тебе сказать боязно, харцызяка? В тридцать три тебя рассвятых апостола?! - Да так-то оно так, пане сотник... а все думаю: не мара ли? Отвели нам ясны очи черти да жидовня! Подошел сотник к есаулу, глядит: а у Шмалька глаз его карий слезой плывет. Не он ли малую Яринку на коленке катал, за ус сивый драть позволял? не он ли за панну сотникову сперва отчизну кинул, в пекло полез, а после боевых товарищей - и тех оставил? Эх, пан Ондрий... пропадем мы тут, а все одно - вместе. - Пошли, что ли? - А то, пане сотнику... пошли. Только, не в обиду будь сказано: в какую сторону? Петляла тропка под сапогами. Орали в кронах сосен дурные пичуги, изгалялись по-своему. Щебень мелкой осыпью тек впереди, шуршал змеюкой в осоке. Била "ордынка" по бедру: что ж ты, хозяин? пить хочу! Нечего ответить. - Турчонка помнишь? - невпопад спросил Логин, глядя под ноги. Слышь, Ондрий: турчонок молоденький... под Хотином, в плавнях? Ты ему сперва ухо кромсал... помнишь? Помолчал есаул. Лоб наморщил. - Не-а, - отозвался. Ну и ладно. Хлопцы ждали близ дареной чортопхайки. Гром-бонбарь все кулемет по лоснящемуся боку гладил, ну точь-в-точь хлопец у плетня - ядреную девку; Забреха же на дорогу как уставился - прикипел. Не спросили: куда Юдка Душегубец делся? Чего им спрашивать? - и пан сотник на шаблях не из последних, и Шмалько уж чего-чего, а из рушницы шмалять горазд... и выстрел все слышали. Они не спросили, а Логин и рассказывать не решился. Байкой сочтут: примерзла рука у боевого черкаса, ан тут тебе и чортяки с ихними побрехеньками, и ангелы боженькины во облацех... и жид в небесах сгинул. Такие байки Рудому Паньку перед бабами складывать, а не сотнику валковскому. - Зря вы, хлопцы, со мной остались! - само вырвалось у Логина; и не хотел, не думал, а сказалось в сердцах. - Надо было с нашими да с этими... у которых - декрет-универсал. Бились бы сейчас за счастье уж не помню кого... а так бьетесь - ровно мухи в склянице. Жужжим, да лбом в стенку что крепче. Нет, правда: шли бы вы... может, догоните еще? Дмитро Гром кулемет в последний раз огладил. - А в рожу? - спросил. Отродясь не бывало, чтоб москаль беглый, из милости в реестр вписанный, у сотника Логина Загаржецкого такое спрашивал. Не бывало! - а вдруг заметил Логин: полегчало. Аж улыбка усы раздвинула. - Вон кому в рожу... - вдруг брякнул есаул Шмалько, и Забреха на чортопхайке моргать начал, будто соринка ему в глаз попала. - Пане сотник, вы погляньте: ишь, анчихрист, опять явился... Впереди, у поворота сволочной дороги, что тянется над бездной из ниоткуда в никуда, стоял давешний чорт-миротворец. Зенками бесстыжими лупал. - Пулей бы! - безнадежно кинул есаул и сам себе язык прикусил: бил ведь пулей! а толку? А чортяка подумал-подумал, скрутил левой рукой кукиш, да такой щедрый, что и за неделю не обгадишь; скрутил и в сторону славных Черкасов сунул. Пригляделся Логин: кукиш-то чудной! Лапа у чорта шестипалая, вот и торчит из фигуры оскорбительной не один - сразу два пальца, и оба не по-людски шевелятся. Взыграло сердце у сотника валковского. Прянул в седло, ожег коня ударом плети. - За мной! Только и услышал, как сзади копыта-колеса в сухой грунт ударили. А там уже слушать некогда было: вон он, исчезник проклятый, за поворот уходит. Вре-ошь! Тогда не достал, сейчас достану! Свистел ветер в ушах: с-с-стой, с-с-сучий с-с-сын! Бедра в конские бока корни пустили, вросли намертво: не зверь, не человек - диво дивное несется единым телом, карать насмешника. Щебень из-под копыт врассыпную. Пичуги из крон лохматых - врассыпную. Думы черные, боль сердечная - сгинь, пропади, рассыпься! Сотник Логин с хлопцами вражьей силе укорот дает. Грохнул выстрел. Это Забреха. Уверился, как и есаул: адских выкормышей лишь серебряная пуля возьмет. Еще, говорят, пуговица с полковничьего каптана способствует... Ой, куме, выпей чарку! - где они сейчас, те полковники, те каптаны?! Надо б Грому крикнуть, чтоб не смел новые бонбы вслед кидать: порвет ведь всех на маковый порох! - только крик в горле спекся. Одно получилось: - Вре-ошь! Несется чорт по дороге, петляет - впору зайцу! турецкому аргамаку! поземке вьюжной! Летят по дороге кони-птицы, пылит чортопхайка дареная, с боку на бок вертится - душу черкасы в погоне выплескивают! гнилую накипь с сердец отряхивают! - Пане сотник! пане... сотник... Ударило сзади в уши. - Пане... вниз... вниз погляньте!.. Или ополоумел есаул? Да кой же дурень в скачке под ноги коню смотрит? - Вни-и-и-и-з!.. пане... Не удержался Логин; глянул. Поверил боевому товарищу. Пресвятая Богородица, угодники боженькины, сковородки дьявольские! - не зря горланил удалой Шмалько. Нет дороги под копытами-колесами. Была да сплыла. Небо вместо дороги. Облака взамен щебня. Вон птичка летит; чирикает. - Вре-ошь! Небо так небо. Не пекло, и на том спасибо. И снова обидела плеть коня кровного. А за спиной гул, вой, бьются небеса в лихоманке - друзья верные не отстают от сотника Логина. Небо так небо. Достанем. А чорт весь кипенью серной брызжет, искры на нем дыбом, зарницы по спине плащом хлещут - умаялся. Видать, несладко синь высокую драть, убегаючи. Вон, аж спотыкаться стал. И сладко так стало сотнику Логину, что мед пред той сладостью - горечь полынная. Налево свернул беглец - и черкасы налево. Направо свернул - и черкасы направо. А внизу метушня, гвалт; внизу - замок сам собой вырос, от земли до неба, шпилями ясну солнышку стусаны дает. Рванул чорт по воздусям кругом замка. И черкасы - кругом. - Вре-ошь!.. - Пане сотнику... вни-из!.. Смотрит Логин по-новой через плечо: у подножия замка (замка? города? крепости?! Спас Нерукотворный, просвети!) - людишек тьма. Штурмом стены берут. Сперва показалось: и хлопцы-реестровцы, что под чудной Катеринослав убегли, за землю против Мацапур биться, там. Вон, на холме - Свербигуз маячит, дерет глотку, надрывается. Или не Свербигуз?.. кто разберет?! Зато хитрые махинии - кулеметы - справно трещат, заливисто. А вон и гармата бахнула. Снуют людишки. Шебуршат. Вверх не смотрят. Нет им дела до чорта беглого, нет дела до Черкасов в небесах. Заняты людишки делом. Ну и трясця ихней матери!.. нехай. На второй круг чорт завернул. И черкасы - на второй. - Мы возьмем замок! - прогремело от земли. - Мы разрушим это дьявольское капище! Аж зажмурился Логин - в глаза ударил свет. Невыносимо яркий, ярче солнца, ярче всего, что доводилось видеть. На миг замок исчез, окутавшись белым, жарким сиянием. Это продолжалось недолго, белый огонь начал тускнеть, превращаясь в малиновое пламя. Огненная стена выросла на склоне, ее языки потянулись ниже, свечками вспыхнули растущие у подножия стен кусты... - Не верьте дьявольскому обману! - встало над пожарищем. - Молитесь, дети мои! Это правильно, отметил сотник про себя. Это он верно, молитва завсегда душу согреет. Отче наш, иже еси на небеси... и насчет обмана диавольско-го - тоже правильно. Не поверим. Ни за кисет червонцев, ни за пампушки с чесноком не поверим. Уразумел, чортяка? Чортяка уразумел. Укрылся паром радужным да скрежетом зубовным; на третий круг пошел. Дался ему, поганцу, сей химерный замок! И черкасы - на третий. Только и успел заметить сотник Логин: вместо людског