Лапти - Петр Замойский

— Еще привели! — оживились в зале.

Евстигней, вдохнув удушливый запах, начал чихать.

— Доброго здоровья, борода! — пожелал ему милиционер, а потом и сам зачихал.

— Чем это вы, чхи! — ах, пропасть! — навоняли?

— Евстигней Бутков пришел? — спросил Алексей.

— Попросили меня, я и пришел, — ответил Евстигней.

— Попросили? Чхи! Это я тебя попросил? — удивился милиционер. — Ах ты, борода!

— Здесь на тебя показывают, — начал Алексей усталым голосом, — что ты железные прутья в колхозные проса втыкал. В результате у шести жнеек лопнули шатуны, поломались ножи. Сознавайся!

— Никаких прутьев сроду в руках не держал, — спокойно ответил Евстигней.

— Вредитель! — вдруг рассвирепел Илья и бросился к Евстигнею.

Евстигней пошатнулся, словно его уже ударили, и растерянно смотрел то на Алексея, то на Илью.

Кузнец кричал и рвался из чьих-то рук.

— Убью! Не держите!

— Всех убить! — крикнул брат кузнеца, такой же жилистый. — Бей их, братка, нечего там дожидаться суда. Оправдает он, как было зимой.

— Дайте мне! — опять рвался Илья из рук мужиков.

— Да ты что? — крикнул на него Алексей. — Ты член партии?

— Алеша, — вдруг заплакал Илья, — лучше тут убить и самим отсидеть. Дайте карахтеру волю!

— Еще раз тебя спрашиваю — ты член партии?

За Илью вступился брат Васька:

— Ежели брат партейный, я нет, — и ринулся на Евстигнея, давя народ.

Евстигней нырнул в дверь к сцене, спрятался за декорацию. Ваську задержал милиционер, что-то внушая ему, но тот продолжал кричать:

— Я беспартейный! Мне можно.

Кузнецов кое-как успокоили.

Алексей подозвал Евстигнея и указал ему место возле стола.

— Рассказывай всему народу, какой ты вред делал. Один вред известен: зимой бросился тащить сбрую, увел жеребца, второй вред — подговорил баб закопать силосные ямы. Что еще делал, сам говори. А не скажешь — я за Илью не ручаюсь.

— Кому говорить-то? — с дрожью в голосе спросил Евстигней.

— Кому вредил, тому и кайся.

Евстигней передохнул, ощупал ухо. Лицо его, окаймленное рыжей бородой, было красно. Посмотрел он в грозные глаза собравшихся здесь людей и ни слова не мог вымолвить.

— Язык, что ль, прикусил! — крикнули ему.

— Сейчас, сейчас…

Собравшись с духом, выпалил:

— Прутья втыкала дочь моя Степанида.

— Она ведь колхозница?!

— А я на поля ваши и глаз не показывал.

— Сама дочь надумала или кто подговорил ее? — спросил Алексей.

— Сейчас… вспомню… Да, да… что-то сказал я, а что… да. Я говорю ей… А-эх! — и, отчаянно взмахнув рукой, пятясь, он пошел вглубь сцены.

В зале все еще чувствовался острый запах сгоревшего фосфора.

Каждому свое

На пороге амбара, неподалеку от церкви, сидел парень с вилами в руках. Сидел он, как ему казалось, уже долго, и его томила дрема. Но помнил наказ милиционера — не спать, никуда не отходить и никого близко не подпускать.

К амбару подошел гурт чьих-то овец. Парень далеко отогнал их. Затем прибрела пестрая телка, и ее отогнал. И опять боролся с дремотой. Парня послали как раз в то время, когда он пришел с улицы и собирался лечь спать. Вспоминая теперь о постели, он клевал носом, но тут же вздрагивал и снова принимался курить.

Летние ночи коротки. На востоке чуть-чуть бледнела полоска рассвета. Уже пели в который раз петухи. Дул изредка ветерок. От крыши амбара к церкви косым полетом мелькнула тень летучей мыши. Бледно светили звезды, а из четвертого общества все еще доносились звуки гармошки и песни.

«Это Мишка», — подумал парень и зевнул.

В амбаре было тихо. Митенька и Лобачев, которые все о чем-то спорили, теперь, наверное, уснули.

«Не забыл ли милиционер сменить меня?» — подумал парень и принялся ковырять вилами землю. Вилы, взятые «на всякий случай», казались ему необычайно тяжелыми.

«Брошу и уйду, — вдруг решил он, снова преодолевая дремоту. — Что я, нанялся им? И тятька тоже. Шел бы сам, если наш черед по караулу. Брошу вот…»

«Брось, брось, — пронеслось у него в голове, — милиционер тебе бросит. Сам сядешь в амбар».

«Ну да, за что? Он-то дрыхнет теперь, а я сиди. Мне завтра на работу».

«Приказано — карауль!» — строго сказал второй голос.

От угла соседней мазанки вышел человек в халате. Воротник закрывал ему голову. В руках — железная лопатка. Человек направился к парню. Тот обрадовался, но для острастки крикнул:

— Кто?

— Караульный, — ответил человек, приостанавливаясь. — Смена.

— Ты построже тут! — наказал парень и быстро направился домой.

Человек в халате посмотрел парню вслед и, когда тот совсем скрылся, быстро зашел с задней стороны амбара. Подтянувшись на руках к окошечку в стене, шепотом окликнул:

— Дядя Митя!

В окошке показались два острых глаза.

— Племяш?!

— Держи-ка. Две доски от угла ломай. А я тут лопатой.

— Как ты угодил сюда? — принимая в окошечко лом, удивился Митенька.

— Когда сменяли караул, я неподалеку стоял, подслушал. Милиционер придет сменять караульщика через полчаса. Спички дать?

Снаружи чуть-чуть было слышно, что делалось в амбаре. Лобачев, дрожа от испуга, светил спичками.

— Остальные где? — не переставая орудовать ломом, спросил Митенька.

— Стигней с Авдеем в комнатушке сельсовета. Минодора и дочь Стигнея в кооперативном амбаре. Прокоп в колокольне. Юху на перевязку отвезли.

— Эх, Варвара, Варвара, — вздохнул старик.

— А ты свети, — прошептал Митенька. — У тебя, племяш, там скоро?

— Готово.

— У меня тоже.

— Деньги я тебе, дядя, передам, а хлеб в мешке. Мешок под амбаром Сотина. Левый угол возле камня.

— Баба моя где?

— Встретит тебя в Сиротине. Хотела мешок с собой захватить, я отсоветовал: кто знает, куда тронешься. Вдруг по этой дороге погоня?

— Лезь, старик, — шепнул Митенька Лобачеву.

— Сам сперва, — вдруг отступил тот, — я после.

— Боишься? Хуже не будет.

— Может, не надо? Небось не убьют?

— Тебя-то — нет, дадут десять, а мне… мое дело — умри, не выдавай. Лезь!

— Ты уж…

— Ну, прощай! Не увидимся, смотри-ка, больше.

Скоро из-под амбара показалась голова. Лез Митенька лицом вверх, задел грудью за бревно, потом ухватился руками, и скоро сухое тело его вынырнуло. Лишь рубаха на груди треснула.

— Брось пиджак… Пиджак забыл! — крикнул он Лобачеву.

— А я? Митрий, я — то? — заметался вдруг Лобачев, оставшись один в амбаре.

— Пиджак подсунь, черт, и сам лезь.

— На, на! Только погоди меня.

Но Митенька не стал дожидаться, когда Лобачев выберется. Взяв у племянника деньги, он, крадучись вдоль мазанок, зашагал к амбару Сотина. И только нагнулся, нащупав возле камня мешок, как тишину прорезал отчаянный вопль:

— А-я-ай!

Сразу взвыли собаки в соседних дворах. Митенька замер. Крик снова повторился. Походило, будто кто-то давил человека. Мороз пробежал по спине. Догадался: это кричит оставшийся в амбаре Лобачев. И тут же, вслед за криком, на всю улицу раздалась страшная ругань:

— Ах, сволочи! Караульщик, эй… караульщик!

Митенька узнал голос милиционера.

— Ты, толстый дьявол, что же, видать, застрял тут? Э-э-эй, карау-у-ульщик!

От испуга Митенька едва вскинул мешок на плечи.

«Бежать, бежать…»

Один за другим грохнули выстрелы. Снова взвыли собаки, кажется, теперь уже во всем селе. Из мазанок и сеней начали выскакивать люди. Как сумасшедший, еще не зная, в чем дело, выбежал Мирон. Был он босой, в одной рубахе и подштанниках. Вприпрыжку промчался мимо Митеньки к церкви. Тот упал в тень амбара. Навстречу Мирону, распахнув шинель, с наганом в руке несся милиционер. Он так кричал, будто за самим кто-то гнался.

— Стой! — заорал он на Мирона. — Ты кто?

— Я это, я, свой, — испугался тот, и оба побежали в конец села.

Приподняв голову, Митенька ползком направился в калитку между дворами Сотина и его соседа. Совсем уже поровнялся, привстал. Вот и огороды… вдруг собака, худосочная, вся в репьях, вынырнула из калитки и, завидев бегущего человека, почти без лая, бросилась на него. Митенька махнул пиджаком, она ловко схватила его зубами за полу, рванула. Тогда он бросил пиджак ей на голову, и, пока она трепала его, Митенька был уже на огородах. Там межой конопляника — на гумна.

«Только бы через плотину… Господи, помоги!»

У омета остановился и перевел дух. Опять послышались выстрелы и крики, но это уже на конце улицы, возле кладбища.

«Абыс спит, ничего не знает, — непрошенно пронеслось в голове. — Нет, стоять нельзя, заря!.. Бежать, бежать…»

Повихлял между редкими гумнами единоличников, а дальше пошли сараи да шалаши колхозников.