Русский флаг - Александр Борщаговский

— Море — другое дело… Море-е-е… — Старческий, дребезжащий голос произнес это слово мечтательно, точно говорил о чем-то стоящем выше всяких человеческих законов и суждений.

— А у нас нынче шторм, военная нужда, — охотно, объяснил губернатор. — У нас одна нога здесь, а другая — на кораблях, в море. Бог непременно простит, и ты прости.

В порту Завойко встретил Мартынова. Высокий, исхудавший, с торчащей на голове папахой, он был, пожалуй, выше Изыльметьева. Карие глаза весело скользили по разношерстной толпе, заглядывали в открытые двери казенных магазинов, осматривая груды всякого добра, прикрытого старыми парусами. Есаул был еще очень бледен. Он часто присаживался отдохнуть. В одну из передышек у штабеля бревен, сложенного на берегу, Завойко, раскурив трубку, обронил:

— Алексей Григорьевич, а ведь вы могли бы с нами уплыть…

Мартынов сердито надул губы. Кончики его усов приподнялись и угрожающе уставились на Завойко.

— У нас достаточно офицеров, опытных чиновников, — убеждал Завойко. Назначим кого-нибудь, хотя бы Зарудного…

Есаул резко поднялся:

— Его сиятельство генерал-губернатор Муравьев приказал мне принять земское управление Камчаткой.

— Николай Николаевич не мог предвидеть всего. Потеря руки освобождает вас и от этой обязанности и от казачьего мундира. Если вы пожелаете…

— Нет, — сердито оборвал его Мартынов, — таких выгод не ищу. Увольте меня от ваших забот. Я останусь!

Завойко с опаской взглянул на молодого офицера. Неужели та же натура, что и у Арбузова? Упрямство, честолюбие, безрассудная удаль? Нет, сердитые карие глаза есаула светятся другим огнем. Он, кажется, твердо знает, чего хочет, и думает не об одном себе. Завойко молча протянул ему руку и, ощутив крепкое рукопожатие Мартынова, понял, что маленькая размолвка забыта.

Погрузка казенного имущества подходила к концу. "Аврора" ожила. Экипаж из казарм и офицерских флигелей возвратился на фрегат. На транспортах и корвете уже разместились семьи местных офицеров. Казармы, мастерские и другие здания стояли открытые сквозному ветру, гулкие, опустевшие. Если бы не потемневшие бревна, не ржавые пятна гвоздей на оголенных досках, можно было бы подумать, что порт строится — в малую бухту пришли суда с долгожданным железом, дверьми, рамами, и остовы домов начнут одеваться, а комнаты — наполняться человеческими голосами…

Камчадалы, приезжавшие из глубинных поселений и острожков, удивленно ходили по пустынным комнатам, наступая на ненужные бумаги. Нет дверей, сквозь которые так трудно было проникнуть раньше, нет жадных и ждущих глаз. Угрюмая тишина. Небольшие снежные наметы на полу, против окна, тающие на солнце, а по ночам стеклянной массой примерзающие к половицам.

В последние дни погрузки все-таки потеряли одно орудие. Тяжелая пушка тридцатишестифунтового калибра провалилась в глубоком месте, и вытащить ее на ненадежный лед оказалось невозможным. Больше других огорчился Гаврилов: пушка была с его батареи. Двадцатого августа минувшего года она славно поработала и причинила большой урон англичанам. Гаврилов долго вертелся вокруг полыньи, обдумывая план подъема пушки, но ничего придумать не смог и ушел на "Оливуцу" угрюмый и злой. Для подъема пушки требовалось время, а обстоятельства вынуждали Завойко бросить команды на прорубку льда.

Нужно вывести в океан суда в такую пору, когда о движении зазимовавшей на Камчатке небольшой флотилии англичане и помыслить не могут. Иначе флотилия в составе двух военных кораблей — "Авроры" и "Оливуцы" — и транспортов с женщинами и детьми на борту столкнется в море с сильным и озлобленным неприятелем.

Петропавловская бухта наполнилась звоном кайл и топоров, скрежетом пил, грохотом взрывов. На ледяном поле бухты вырастал широкий канал с неровными, иззубренными краями. Люди брали приступом каждую сажень толстого льда, наросшего за зиму. Они настойчиво двигались к выходу из малого рейда. Нередко утренник сковывал льдом уже пройденное пространство, и нужно было вновь и вновь разбивать неподатливую ледяную корку.

Диодор Хрисанфович Трапезников похаживал возле магазинов и портовых строений. Он наблюдал царящую здесь суету, не задерживаясь ни на чем подолгу. Сбылась его мечта — с упразднением порта и губернского управления нарочные курьеры забудут дорогу в Петропавловск. Два раза в году содержимое ящика будет отправляться на судах в Россию.

— Диодор Хрисанфович! — подозвал Завойко почтмейстера, смешно переступавшего через лужи.

Трапезников приблизился.

— Знакомьтесь. Мой преемник, — представил Завойко Мартынова, — есаул Мартынов.

Почтмейстер недоверчиво покосился на Мартынова и сдержанно поклонился ему. Потом, глядя на рейд, многозначительно спросил губернатора:

— Полагаете, ваше превосходительство, все обойдется?

Это относилось к снятию порта, к уходу судов, к погрузке, ко всему, что в настоящую минуту попадало в поле зрения Трапезникова.

Завойко сурово сжал губы, чтобы не улыбнуться, и сказал:

— Надеюсь, Диодор Хрисанфович.

— Если потребуется моя помощь, — почтмейстер прижал руку к груди, готов. С превеликой охотой!

Услыхав ответную любезность Завойко, он удалился так же церемонно, как и подошел.

Завойко расхохотался.

— Будет у вас, Алексей Григорьевич, как при настоящем дворе, свой шут гороховый!

Мартынов удивленно смотрел вслед Трапезникову:

— Давно он здесь?

— Давненько. При множестве лиц не бросался в глаза. При вас остается единственным чиновником.

— Спасибо, Василий Степанович! — Мартынов поклонился в пояс. Одолжили, осчастливили…

На портовой площади стали появляться купцы из Тигиля, Большерецка и Коряк. С виду озабоченные и даже сочувствующие беде петропавловских жителей, они тем не менее назначали такую цену движимому и недвижимому имуществу, что отъезжающие только проклинали живоглотов и гнали их от себя тяжелой, как свинчатка, руганью. Лучше уж бросить добро, чем за гроши продавать его кровососам.

Тут-то и развернулся Чэзз! Наставления глазастого Бордмана, видно, пошли ему впрок. Он облюбовал себе местечко на площади и появлялся здесь ежедневно в сопровождении Трумберга. Немец скупал для патрона все, что попадало под руку, и если стороны, до седьмого пота дойдя, не могли сторговаться, в спор вмешивался сам Чэзз и дипломатически набавлял малость. Вокруг Чэзза всякий раз собиралась толпа, — он находился все эти дни в ударе, шутил, уверял жителей, что не оставит их своими заботами и увеличит торговлю "дешевыми и первоклассными товарами". Чэзз окликал приезжих камчадалов, заводил с ними разговор о зимней охоте, о предстоящем лове лососей и охотно отпускал товары в кредит тем, кто оставался на Камчатке. Поскорей бы убирался Завойко, с судами, с пушками, со своею чертовской непреклонностью, уж тогда никому не миновать пухлых рук Чэзза! Как говорил проныра Бордман? "Мы поможем Камчатке…". "Конечно, поможем! — ликовал внутренне Чэзз. — Освободим ее от обременительных запасов меха…"

Отъезжающего губернатора Чэзз и на этот раз встретил с привычным подобострастием.

— Здравствуй, Чэзз, — Завойко остановился против американца. Поездил по краю, говорят, даже в Гижигинск забрел, а ко мне носу не кажешь!

Глаза Чэзза воровато забегали.

— Дела, господин Завойко, заботы. Хороших людей жалко, помогать нужно…

— А я думал — ты старого знакомого придешь проведать, — Завойко испытующе смотрел на купца, — господина Мартынова.

Чэзз только теперь заметил стоящего рядом есаула.

— Пресвятая дева! — в глазах его отразилось притворное удивление. Господин Мартынов? Какое несчастье! Ай-ай-ай! Говорил я вам — нельзя торопиться в этом проклятом краю…

Есаул сделал вид, что не заметил протянутой руки Чэзза, и резко оборвал его:

— В этом краю нужно осмотрительнее выбирать себе попутчиков.

— Верно! — подхватил Чэзз. — На туземцев нельзя положиться. Из-за нескольких долларов убьют да еще, наглотавшись мухомора, съедят вместо оленины. Помните пьяных коряков?

— Вы думаете, коряки съели мою руку? — Мартынов колючим взглядом впился в широченное, покрывшееся испариной лицо американца.

— О нет! — заговорил словоохотливый купец. — Еще в Тигиле я видел вас совершенно здоровым. Вы уехали в пургу. Все удивлялись, а я сказал: "Такой человек не пропадет. Он своего добьется. Он стоил бы много долларов даже в Штатах…"

— Ну а Трифонов? — прервал Завойко излияния Чэзза. — Во что Трифонов и его хозяева оценили голову есаула Мартынова?

Чэзз рассмеялся:

— Вы шутите, господин губернатор!

Завойко коснулся плоского рукава Мартынова и сказал:

— Его работа. Ты зачем ездил в Гижигинск?