Одна жизнь — два мира - Нина Алексеева

— И когда все утихло, и мы вышли из подвала, вокруг нас все горело, как факел — и мы очутились как на острове среди озера от растаявшего от пожарищ снега, — рассказывали жители. — Кругом было так пусто, как сейчас. А скотина, которую не успели немцы уничтожить, убежала в лес.

Мы, — это я и Надежда Васильевна, врач — ночевали вместе с ними в землянке. Они уговорили нас лечь на кровать, вытащенную из пепелища. На утро все помчались в лес собирать дико растущие травы, ягоды, грибы, все, что можно было употребить в пищу. Мы забрали этого старичка к нам в Москву, мама приготовила ему ванну, обрядила его в чистое свежее белье, и он со слезами на глазах радовался, как ребенок.

В другой деревне, куда мы попали, немцев погнали так быстро, что они не успели сжечь всю деревню, 2–3 дома осталось. Женщина, у которой мы остановились, рассказала нам: ее с младенцем выгнали в холодный сарай, ребенок плакал, она не могла его успокоить. Немцы в ту ночь пили, гуляли, веселились. Зашел немец, подошел к люльке, застрелил ребеночка и пошел продолжать веселье. «Вон там, в огороде, под тем бугорком похоронен мой мальчик».

Сережка вернулся

За несколько дней до приезда детей, вернувшись с работы, я увидела сидящего на ступеньках шестого этажа того самого Сережу, которого я собирала в дорогу, когда он уходил в ополчение. Вид у него был потрясающе жалкий: худой, обмороженные ноги и руки, квартира рядом с нашей, в которой они жили, была обворована до такой степени, что даже двери были настежь открыты.

Забрав его к нам, я дала ему возможность привести себя в порядок и, накормив, попросила рассказать подробно, что с ним за это время стряслось.

С трудом, приходя в себя, он стал рассказывать. Воинская часть, в которой он был, попала в окружение к немцам, — где, в каком месте, он даже толком не знал. Многие вокруг него кончали жизнь самоубийством.

— А мне было жалко маму, — сказал он.

Так он попал в плен, и когда почти стотысячную колонну наших пленных немцы гнали в Германию, он умудрился сбежать и долго бродил по какому-то дремучему лесу, не зная, где он находится, куда идти и как добраться к своим. По дороге ему попадались немцы. Они его спрашивали: «Русс солдат?» Но, глянув на этого измученного белобрысого подростка, который отвечал им: «Нет, нет, иду к матке» — отпускали. Его всюду принимали за заблудившегося подростка, до такой степени он не был похож на заправского солдата.

— Чем же ты питался, Сережа? — спросила я.

— Я подбирал еду у убитых, и даже кое-что теплое.

А зима была в тот год такая, которую даже прозвали «генерал Мороз». Вышел он из немецкого окружения где-то под Сумами. И после довольно тяжелых испытаний, которые он перенес, как попавший в окружение и в плен, его отпустили. И, добравшись в Москву, он попал в абсолютно пустую, обворованную до нитки квартиру. Родители его давно уже, с первых дней войны, были в эвакуации.

Через несколько дней после его возвращения к нам из военкомата пришел военный комендант, и я попросила у него разрешения взять Сережку к себе, пока мы не свяжемся с его родными, так как ему некуда деваться. Комендант сдал мне его на поруки с условием, что Сережка каждую неделю будет приходить к ним отмечаться.

Сережа жил у нас до тех пор, пока снова из военкомата не получил повестку явиться в Замоскворецкий сборный пункт. Все это время я безуспешно пыталась добиться разрешения его матери вернуться из эвакуации в Москву.

И теперь мне снова, уже второй раз, пришлось проводить его в армию.

Прошло несколько месяцев, рано утром, когда я торопилась на работу, в дом вошла женщина с ребенком на руках и взволновано сообщила:

— Ваш сын раненый лежит в госпитале вместе с моим мужем. Госпитали переполнены, всех тяжело раненных отправляют в тыл (Москва еще не считалась тылом, а была пересылочным пунктом), а ваш сын заявил, что никуда он не уедет, пока не увидит маму. Он дал мне ваше имя и ваш адрес.

Я растерялась.

— Какой сын, вот мой сын, — показываю на Володеньку, и вдруг спохватилась: — Да это же Сережка!

Когда я пришла в госпиталь, главврач даже обрадовался:

— Пожалуйста, уговорите сына. Мы стараемся освободить место для вновь прибывших легко раненых. А тяжело раненых отправляем в тыл, а ваш сын, когда пришли с носилками, схватился руками за кровать, так что мы не могли оторвать его, и заявил:

— Пока не увижу маму, никуда отсюда не уеду.

Я сообщила врачу, что это не мой сын, и что его матери в Москве нет, и что я постараюсь, сделаю все, что смогу, чтобы разрешили Сережку не эвакуировать, пока не приедет его мать, а врача попросила пока его не трогать.

Сережа действительно был тяжело ранен. Его ранили, когда он тащил раненого товарища с линии огня в окоп.

Я добилась того, чтобы Сережку оставили в Москве. Но это оказалась не такая простая задача, как я думала. Для этого я должна была дойти до самых, самых высших инстанций, так как этот приказ невозможно было нарушить ни под каким видом. Тогда многие бы захотели остаться в Москве. И все-таки я добилась того, чтобы его перевели в специальный госпиталь в Москве, где лежали раненые с такими же, но более легкими ранениями. Но это было далеко не все. Добиться разрешения вызвать его мать тоже требовало гигантских усилий, ведь я уже давно, еще весной начала об этом хлопотать, когда вернулся Сережа из плена.

И наконец, когда его мать приехала, мы с ней помчались в госпиталь, Сережа вышел к нам уже на костылях.

Мы вернулись из госпиталя поздно вечером и, как только сели пить чай, пришла телеграмма, в которой сообщалось о гибели в боях Сергея Сергеевича Исаичева. Мать в истерике решила снова бежать в госпиталь. Как мы ее не уговаривали, что это ошибка, что мы только что от него пришли, ничего не помогло. И в 11 часов ночи мы снова помчались в госпиталь, где все уже спали, подняли всех на ноги и не могли успокоить ее, пока они не разбудили и не привели к нам Сережу. Анна Михайловна тогда еще не знала, что ее старший сын Борис, которому исполнилось 19 лет, уже погиб, когда сбрасывали десантные войска за линией фронта.

Шуру похоронили в рост

11 сентября 1942 года мой брат Шура погиб, так, как гибли русские герои, не щадившие своей жизни во имя нашей победы. Он погиб в боях при попытке прорвать блокаду Ленинграда в районе Невских Дубровок — у станции Мга.

Он пошел защищать кусочек той земли, которую прозвали «кровавой долиной смерти». Пошел добровольно, мог не пойти, так писали мне его товарищи по оружию, те, кто был с ним рядом до последнего его вздоха.