Цмцерон - Пьер Грималь

К той же категории, по всей вероятности, относится еще один небольшой диалог в манере Гераклида, о котором в те же дни упоминается в письмах Аттику. Он, видимо, должен был содержать речи Освободителей, клеймящие Цезаря и оправдывающие их действия. Предполагалось, что в диалоге примут участие Брут, Требоний, может быть, и другие. Замысел осуществлен не был.

Решив отправиться на Восток, Цицерон колебался в выборе дороги. Брундизий, через который обычно ездили в Грецию, казался ему ненадежным, там собрались ветераны, преданные Антонию. В конце концов он отплыл из Помпей на трех скоростных судах и с частыми остановками двинулся к югу. 25 июля остановились в Вибо Валенция; оттуда Цицерон отправляет Аттику письмо с описанием путешествия: плывут на веслах, северо-северо-восточного ветра нет, хотя в это время года ему полагалось бы наполнять паруса кораблей. Цицерон этому рад — ветер поднял бы волнение, когда корабли пересекали заливы Пестума и Вибоны. Следующая стоянка — у Велии, потом еще одна — неподалеку от Вибоны. Этапы пути примерно те же, по которым Цицерон ехал в изгнание в 58 году с той, однако, разницей, что тогда он двигался наземным путем и очень торопился. Теперь он плывет лениво, с сожалением вспоминает свои уютные виллы, где мог бы сейчас так приятно проводить время вместо того, чтобы тратить его на путешествие, от которого, в сущности, не ждет ничего хорошего, кроме, может быть, свидания с сыном в Афинах. На корабле Цицерон перечитывает свои старые сочинения, пишет. Во время путешествия создано, в частности, последнее его риторическое сочинение — «Топика». 28 июля корабли проходят мимо Регия и берут курс на Сиракузы, Здесь Цицерон проводит у своих знакомцев одну только ночь и на следующий день снова выходит в море, намереваясь теперь уже прямо плыть в Грецию. Но южный ветер заставляет его вернуться в Регий. Там он высаживается и узнает новости из Рима: на 1 августа назначено было заседание сената с участием Освободителей (состоялось ли заседание, Цицерон в момент получения известия не знал). Цицерон решает немедленно возвратиться в Рим, там республиканцы все сильней сожалели о его отсутствии — ведь он был воплощением их политического идеала. Но 17 августа Цицерон высадился в Велии и встретил Брута. Все планы пришлось менять. Антоний вел себя все более угрожающе. Освободители направили ему письмо, в котором в возвышенных выражениях предупреждали от повторения ошибок Цезаря. В заседании 1 августа против Антония выступил Кальпурний Пизон, консул 58 года; Цицерон некогда горячо выступал против Пизона. Но на этот раз Пизон проявил себя «добрым гражданином». Он заявил, что покинет Италию, дом, пенаты, лишь бы не видеть гражданскую общину Рима под игом тирании Антония. Выступление Пизона имело большое значение — он был одним из самых видных цезарианцев, а дочь его — вдова Цезаря. Знаменательно, однако, что остальные сенаторы не поддержали Пизона, и на следующий день он поостерегся появляться в зале заседаний. Как видим, сенаторы после смерти Цезаря не ощутили себя свободными.

21 августа Цицерон прибыл в Тускул; на следующее утро, когда он еще не совсем пришел в себя после путешествия, на вилле появился его друг Требаций, правовед, которого он в свое время рекомендовал Цезарю. Требаций передал письмо от Гая Матия. Сохранились ответ Цицерона и второе письмо Матия — ответ на ответ. Перед нами два драгоценных документа, они вводят нас в круг настроений, породивших убийство Цезаря и развитие политических событий на протяжении лета 44 года. Гай Матий пишет о нападках, которым подвергается за свою преданность Цезарю. Ему ставят в вину, в частности, что он дал молодому Октавиану (его звали Октавий, после усыновления его Цезарем он стал Октавианом) средства на проведение в июле Победных игр, носивших имя Цезаря; игры ввел Цезарь, и они должны были повторяться ежегодно. Магистраты, которым полагалось проводить игры, отказались заниматься ими; тогда, несмотря на явное, неодобрение Антония, Октавиан взялся провести их сам. Именно в ходе игр, проведенных с 20 по 30 июля (и, следовательно, в отсутствие Цицерона), и появилась в небе Рима комета — sidus julium; толпа уверилась, что Цезарь стал богом, комета — его душа, устремляющаяся на небо. Усилия Долабеллы подавить попытки создания культа Цезаря оказались тщетными. Октавиан воздвиг приемному отцу статую, увенчанную звездой, — он показывал таким образом, что разделяет народную веру. Республиканцы возмущались и всячески осуждали и поносили Гая Матия и, конечно, юного наследника диктатора. На это-то Матий в жалуется Цицерону, который всегда был его другом, всегда оказывал ему помощь и, в частности, ввел в окружение Цезаря. Письмо Матия ставило перед Цицероном нравственную проблему во всей ее остроте: все это время Цицерона не было в Риме, с Освободителями он вступил в отношения совсем недавно и не был в числе гонителей памяти Цезаря; Матий обращается к нему как к человеку честному и мудрому, способному правильно оценить положение; он знает о связях Цицерона с республиканцами и просит оправдать его перед ними. Матий допускает, что враги могут покуситься на его жизнь, но особого страха не испытывает. Он думает уехать на остров Родос, удалиться от политики и жить в уединении и ученых занятиях.

Ответ Цицерона не касается политики, он излагает свою нравственную позицию. Повторяет одну из главных мыслей «Лелия»: лучше пожертвовать дружбой, чем нарушить долг перед родиной. В ответном письме Матий развивает другой взгляд на дружбу: дружба для него пе политический союз, каким она была по старинным римским представлениям, а скорее сердечная привязанность» Он отстаивает право на чувство, в котором никому не должен давать отчета. К тому же Матий. не считает, что убийство Цезаря принесло пользу государству, напротив; того, уже в предыдущем письме он писал, что пе ждет после убийства ничего хорошего. Но главное для Матия все-таки в другом. Даже рабы, пишет он, ведают простые человеческие чувства. Почему же отказывать в этом свободному человеку — отказывать в чувстве дружбы, в чувстве благодарности? Итак, перед нами два представления о гражданском долге. Дилемма вставала уже во времена Гракхов; судьи спросили друга Тиберия Гракха Блоссия, согласится ли он поджечь Капитолий, если его друг этого потребует. Блоссий ушел от прямого ответа, он сказал, что мысль о подобном преступлении никогда не придет Тиберию в голову. Матий говорит, что он не из тех, кто рассчитывал извлечь личную выгоду из гражданской войны. Он старался избежать войны, смягчить ее жестокость, ибо выше всех добродетелей ставит доброту и милосердие. Высказывались вполне обоснованные предположения, что Матий был эпикурейцем. Подобно Аттику, подобно Меценату, он жил как бы в тени друга: Аттик был советником и помощником Цицерона, Меценат играл впоследствии ту же роль при Августе, Матий — при Цезаре. В соответствии со своим философским учением они уклонялись от политической деятельности и избегали выступать на первый план. Они вовсе не были равнодушны к другим людям или к человеческому сообществу, обвинять их в эгоизме — явная несправедливость. Люди эти полагали, что в человеческом сердце заложена потребность в общении и повседневная связь с другом есть лучшая возможность удовлетворить ее. Все указывало на то», что no мере ослабления гражданских связей человек начинал создавать свое собственное представление о счастье — вдали от форума, его столкновений, игры честолюбий и интриг, впустую поглощающих силы отпущенной нам жизни. Об этом писал еще Лукреций, и, может быть, не случайно Цицерон содействовал обнародованию его поэмы, хотя и не разделял убеждений автора. Сам Цицерон оставался верен античному идеалу, согласно которому гражданин должен, не щадя сил, стараться, пользуясь образом Лукреция, «до самой крыши дотянуться». Вскоре Цицерон прямо высказал эту мысль в трактате «Об обязанностях». Но на протяжении вот уже полувека все яснее обнаруживалось, какую опасность для гражданской общины Рима таил этот античный идеал. Империя сделалась необъятной, все более рискованно становилось доверять бескрайние провинции и могучие армии одному человеку и ожидать, что, выполнив поручение, он возвратится в город, вновь станет рядовым гражданином и удовлетворится славой, на глазах тающей в дымке прошлого. Рождался новый Рим, где один человек должен обладать достаточной властью, чтобы обеспечить мир и спокойствие, к которым, как говорит Гораций, стремится каждый из нас. Эпикурейское представление о счастье предстояло осуществить принципату. Филодем, рассуждавший о «добром царе», хорошо это понимал, но ни Цицерон, ни Брут, ни Освободители не могли принять. И только после еще пятнадцати лет гражданских войн установилась новая форма общественного равновесия.