Воспоминания - Андрей Сахаров

Я написала: середина путешествия. Но это по здешним, западным представлениям путешествие начинается с того, что человек трогается в путь - садится в машину, поезд, самолет, идет пешком. Кстати, а ходят ли здесь? Мне все больше попадалась бегущая Америка. Мне кажется, что вся страна это подросток, бегущий в школу. А у нас "дальний путь" начинается с ОВИРа. Для непосвященных - отдел виз и регистраций; бывает районный, городской, областной, республиканский, всесоюзный или союзный - не знаю; относится к ведомству, которое называется МВД - Министерство внутренних дел. Существует, кажется, с тех пор, что и государство, и только что в Сан-Франциско мне довелось встретиться с одной из давних его клиенток. Родилась в США. В 20-х годах приехала с родителями в СССР строить коммунизм. Подала заявление о выезде в 1937 году. Получила разрешение в 1941 году, перед войной. Сейчас преподает в Беркли.

Итак, я пришла в ОВИР (районный) 25 сентября 1982 года. Дата связана с человеком, о котором сейчас читает в газете мой самолетный сосед, - это не литературный прием, а чистая правда, все читают сейчас о Толе Щаранском. Я специально приехала из Горького, чтобы Толина мама Ида Петровна Мильгром могла встретиться у меня дома с иностранными корреспондентами. Мы должны были объявить, что Толя 27 сентября начинает голодовку. В то время родным Толи трудно было найти в Москве дом, где они могли бы это сделать. Я приехала заранее, и у меня оказались свободными два дня, их как раз хватило, чтобы получить и заполнить анкеты, два экземпляра, на машинке, без помарок и исправлений. Фотографии у меня были готовы давно (ух, и страшна же я стала!). А необходимость думать о поездке появилась уже с весны, когда после гриппа было обострение увеита в левом глазу, а в правом вновь стало прыгать давление. В ОВИРе все прошло без особых осложнений, так как копия свидетельства о смерти моего отца у меня была с собой. Я знала по прошлым годам, что прочерк вместо указания места его смерти всегда вызывал беспокойство нижнего чина МВД, принимавшего документы. Других несуразностей этого документа он не замечал, а там год смерти был 1939-й, а запись о смерти сделана в 1954 году - кто хранил это в памяти? И места смерти нет вообще - только прочерк.

Я была довольна, что подала документы, - вроде сделан какой-то шаг. Но, даже предполагая, сколько еще будет трудностей впереди, пока получим разрешение, я все же и представить не могла, каким будет этот путь на самом деле. А сейчас я в самолете над серединой Америки - сосед справа читает газету; скосив глаза, я вижу фотографию: улыбающийся Толя (выглядит неплохо - откормили перед обменом), прислонившаяся к его плечу серьезная Авиталь. Сосед слева дремлет, и на коленях - журнал "Ю. С. ньюс энд уорлд рипорт", на обложке портрет: приспущенные веки, худое изможденное лицо - вот он, Андрюшин путь к моей поездке в Америку. Его письмо президенту советской Академии наук (приложение 19), его надзорная жалоба по моему делу (приложение 20) - это только часть того, что было с нами за три года, прошедшие со дня подачи мною заявления в ОВИР. Все, что не рассказал он, теперь должна рассказать я.

У меня очень мало времени. У меня не очень много сил. Мне не хочется вспоминать - хочу забыть, так отличается от нормальной жизни и вообще от жизни здешней та, которой мы живем там. Рассказ невеселый, и его трудно сделать развлекательным. Это еще не воспоминания - для них все слишком близко и слишком больно. Здесь хорошо бы дневник, но в нашей жизни писать дневник нельзя, обязательно попадет в чужие руки. Это скорее всего хроника. Так как у меня нет времени, чтобы сделать из нее то, что можно назвать книгой, то пусть уж те, кому захочется читать, так и воспринимают. Я же постараюсь быть максимально точной в изложении. Для меня самой это еще и "После воспоминаний", "Postscriptum", - "Воспоминания" писал Андрей, я же была их инициатором, потом машинисткой, редактором и нянькой. Все, что я сделала как нянька, чтобы они выжили, стали книгой и дошли до своего читателя, стоит других "Воспоминаний" или, может, детектива, но этому еще не пришло время. Андрей поставил дату окончания своей книги - 15 февраля 1983 года. Я начну с этого дня.

1

Сердце болит. - Академическая медицинская помощь. - Письмо академиков и "глас народа". Подаем в суд. - Лизин день рождения

Мы праздновали мой день рождения вдвоем - оба были нарядно одеты, были цветы, Андрюша рисовал какие-то плакаты, я стряпала так вдохновенно, будто ожидала в гости всю свою семью. Было много телеграмм из Москвы, из Ленинграда, от детей и мамы. То, что я наготовила, мы ели три дня. Но пришло время все же пополнить запасы, и я поехала на рынок - день был, по горьковским нормам, теплый и ясный. Когда я вернулась и Андрей открыл дверь на мой звонок, я не узнала его: чисто выбрит, серый костюм, розовая рубашка, серый галстук и даже жемчужная булавка (я подарила ее в первую горьковскую зиму - на десятилетие нашей жизни вместе). "Что случилось?" - в ответ он молча протянул мне телеграмму, она была из Ньютона. "Родилась девочка Саша Лиза девочка чувствуют себя хорошо все целуют". Когда я прочла телеграмму, Андрей сказал: "Это не девочка, это голодовочка". И всегда, когда из Ньютона приходят новые фотографии детей, Сашу он называет "наша голодовочка".

В прошедшую осень я стала ощущать, что у меня есть сердце. Конечно, сердце иногда болело и раньше, но как-то мимоходом. Ощущать-то я его ощущала, но как-то не задумывалась, да и где тут задумываться. Осень 1982 года. Уже отстучали колеса моих более чем ста поездок Горький - Москва, Москва Горький, уже уехал Тольц, прошел обыск у Шихановича, арестован Алеша Смирнов, а еще раньше Ваня Ковалев, я вожу в Горький каждый раз две сумки с продуктами и еще всякое нужное и не очень, а Андрюша сидит над "Воспоминаниями" и периодически часть их пишет заново - не строгость автора, не ворчание первого читателя, первого редактора и первой машинистки (это все я) - нет! Чужая воля и чужая рука. Они исчезают. То из дома - еще в Москве, то украдены с сумкой в зубоврачебной поликлинике в Горьком, то в эту самую осень на улице из машины, которая оказалась взломана, а Андрей чем-то одурманен. Каждый раз он пишет все заново. В общем, каждый раз это уже нечто новое - иногда написано лучше, иногда хуже и даже не про то.

Вечером того дня, как сумку украли в поликлинике, Андрей встречал меня на вокзале; он был осунувшийся, как бывает в бессоннице, при тяжелой болезни и от долгой боли. Губы дрожали, и голос прерывался: "Люсенька, они ее украли". Я сразу поняла: сумку, - но сказано было так, с такой острой болью, что я решила: это сейчас было, здесь, на вокзале. В другой раз, когда сумку украли из машины, Андрей шел от нее мне навстречу. У него было лицо такое, как будто он только что узнал, что потерял кого-то близкого. Но проходило несколько дней - надо только, чтобы мы были вместе, - и он снова садился за стол. У Андрея есть талант, я называю его "главный талант". Талант сделать все до конца. Ну, а мне только оставалось развивать в себе талант "спасти", и я развивала, видит Бог, старалась, чтобы "рукописи не горели". Чтобы то, что пишет Андрей, не сгинуло в лубянских или подобных, но уже новых (Лубянка-то старая) подвалах.

Так вот. В сентябре объявила вместе с мамой Толи про его голодовку, в октябре провела сама - одна - день политзэка, в ноябре в Горьком сердце уже не просто ощущалось, а стало гореть огнем. Почти неделю пролежала, ничего не могла, ничего не хотелось, даже не читалось, уж не говорю, что не печаталось - на машинке, на той "Эрике", которая "берет четыре копии" (Александр Галич). В декабре, шестого, поехала в Москву. В поезде - обыск, поезд отогнали куда-то далеко за город, на запасные пути. Когда отгоняли и я смотрела в окно, а следователь мне читал вслух постановление об обыске, у меня в голове все время стучало: "Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути". И старалась вспомнить, кто же автор этих строк, откуда они. Про этот обыск у Андрея в "Воспоминаниях" все подробно и даже протокол обыска есть, так что я не буду много рассказывать. У меня отобрали большой кусок его рукописи - опять сгорела!

Про сердце. Когда шла по путям, тащилась. А потом лестница была, казалось непреодолимая, на мост над путями. На мосту плохо стало, и тут вместе с возвращением сознания пришло: "И девушка наша проходит в шинели, горящей Каховкой идет". Господи, да Светлов же это, Михаил Аркадьевич! Мы же под эту песню - патефон, ручку крутить надо - во дворе танцевали. А Михаил Аркадьевич, проходя, говорил: "Ну, ребята, ну, выберите другую какую-нибудь, ну, под Алтаузена танцуйте, что ли, у него и имя подходящее американское все-таки - Джек". Мы танцевали фокстрот. А уж тогда это было точно - "Америка". Наверное, это "имя американское" говорилось неодобрительно - западное влияние. Но я не знаю: танцевать танцевала, а про "влияния" любые тогда еще не знала - не интересовалась.

То, что в поезде отобрали, - это была уже четвертая потеря. И будут еще, так что не удивляйтесь, что я сама себя талантом называю. Книга ведь будет - или, вернее, уже есть.