Энциклопедия русских суеверий - Марина Власова

Рассказы об успешных и неуспешных попытках возвращения проклятых (наряду с повествованиями об их исчезновении), проникнутые неизбывной надеждой вновь обрести своих близких, облегчить их участь, — одни из самых распространенных в крестьянской среде XIX — начала XX в. Ср.: проклятый мальчик спасен усилиями раскаявшейся матери: «В одном селе жила вдова с сыном. Однажды в Христовскую заутреню мать с сыном не пошли в церковь. Мать обряжалась, творог делала. Вышла зачем-то из избы, как сын схватил ложку и хлебнул раза два-три творогу. Увидела мать, что сын ел, и давай его ругать… Изругала сына и послала его посмотреть, есть ли у скотинки корм. Ушел сын из избы, да и нет его, нет и нет… Так сын у нее и сгинул, пропал. Прошло много времени. Приходит в деревню отставной солдатик и просится ночевать. Нигде его не пустили, не пустила и вдова; указала она на пустой нежилой дом… Лег он спать и только стал засыпать, как из голбца выбежала целая гурьба ребятишек, и все плачут; а один таково явственно выговаривает, что его прокляла мать в Христовскую заутреню. Как стало в церкви бить полночь, все ребятишки вновь убежали в голбец. Пришел наутро солдат в село и рассказал, что видел он за ночь. Сходили мужики всем миром в избу, обшарили все ее углы, но ничего не нашли. „Есть у тебя три непочатых конца холста? — спросил солдат вдову и на утвердительный ответ сказал: — Как начнет смеркаться, так и ступай с концами в избу, ляг на печь да тихо лежи. Выскочат ребятишки, ты заприметь, который будет причитать… Слезь потихоньку с печи и обмотай его холстом“.

Так вдова и поступила… Легла на печь. Лежит тихо, чуть дышит. Вышли из голбца мальчики и плачут, а один все причитает, что его прокляла мать в Христовскую заутреню. Сошла тихонько вдова с печи и обмотала вокруг него весь холст. Как стало в церкви бить полночь, все ребятишки побежали, а он не может; подскочили они к нему и сразу разорвали холст, и все убежали. Пришла вдова к солдату и рассказала все, что случилось за ночь. „Есть ли у тебя подвенечное платье?“ — „Есть“. — „Вот уж его не разорвут“.

Как стало опять смеркаться, вдова взяла свое подвенечное платье и пошла в избу. Как прибежали опять мальчуганы, она сошла с печи и обмотала шелковым подвенечным платьем того мальчика, который все причитал… Как стало бить полночь, все мальчуганы побежали, один только обмотанный платьем не может бежать. Подбежали к нему мальчики и хотели разорвать, но, как ни рвали, не могли разорвать шелкового подвенечного платья. Так они и убежали в голбец, оставив его на полу. Сошла вдова с печи, взяла на руки мальчика и пришла домой. Размотала платье и видит, что сын ее спит, перекрестила его и опять легла. Так с той поры вдова с сыном и жила».

В одной из самых замечательных по выразительности севернорусских быличек преданная жена возвращает домой мужа, проклятого его бабкой во время свадьбы («как от венца пошли, его черт и взял»). Для этого она опускается «в подземную нору» (куда побоялся идти отец проклятого), где ее бьют и «всяко ломают», выбрасывая затем (но вместе с мужем) на поверхность земли (Олон.).

Повсеместно верили, что пребывание у нечистых духов не проходит для проклятого бесследно; вызывает иногда тяжкое заболевание, даже смерть. Ср.: забайкальский рассказ о насилу разысканной проклятой девушке, которая «заросла мхом, еле отмыли» — «когда окружили ее, поймали и привели, она умерла в церкви, аж горы и леса вздохнули» <Болонев, 1978>.

Вернувшийся к людям проклятый преображается: он может получить дар предвидения, предсказания (порою, впрочем, напоминающий помешательство) (Волог., Арх., Смол.); стремится к праведной жизни (Волог.). Однако и оказавшись вновь среди людей, проклятый не до конца высвобождается от «притяжения леса».

«И колдуны стали отколдунивать, чтобы лесовой вернул Кузьму. И Кузьму лесовой и принес, к крыльцу и кинул. Стал Кузьма жить, и Кузьму стало с ума сбивать. Кузьма стал обряжаться — зайдет Кузьма в байну, обрядится под пол, и Кузьму тащут всем селеньем, — или Кузьма в овин обрядится. Отец Кузьмы, Степан Иванович, захотел пристрастить его, сводить к судье, чтобы Кузьма не обряжался. <…> Судья спрашивает: „Вы Кузьма?“ — „Я, барин“. Судья клал на ворот цепь, медаль на грудь и спрашивает: „Кузьма, жалуется на тебя отец, так ты отца как зовешь?“ Кузьма отвечает: „Я батюшком зову“. Барин спрашивает: „Ходишь ли ты, Кузьма, в церкву, молишься ли Богу?“ Отвечает барину Кузьма: „Что хоть, барин, не хожу я в церкву, а владычество его на всяком месте“. И снимает барин цепь с ворота и полагает на стол: „Старик, не могу я Кузьмы судить, Кузьма не глупой. Что хоть мы ходим в церкву? Оглядываем народ, что то хорошо пришел одевши, да эта еще лучше. Веди, старичок, сына домой“. <…> И жил Кузьма до лета. Летом он бороновал хлеб. Конь был шести годов, неежденый. <…> В другой поляне, за огородом ходили кони. И конь к коням скочил с Кузьмой за огород. А был ручеек не широкой, а глубокой. Тут Кузьма выпал и залился. Тут и названа — Кузина река, и в этой реке живут караси» (Онеж.).

Среди русских крестьян XIX — начала XX в. популярны рассказы о проклятых девушках, выращенных лесными духами (реже — чертями) и позднее возвратившихся к людям. Воспитанная нечистым девица может появиться и в бане, и возле амбара. Если накинуть на нее крест (окрестить), она превратится в обычную девушку (см. ШУТ, ЛЕШИЙ, ЛЕСНЫЕ ДЕВКИ, ВОДЯНОЙ, БАННИК). Возникающая перед изумленным парнем проклятая обычно становится его невестой, женой.

Нередко леший сам подбирает проклятой жениха и устраивает ее свадьбу (Сев.). «Проклятая невеста» может воспитываться и у водяных (Арх., Олон.). В приближенной к сказке версии сюжета, отправляясь за невестой, необходимо «пасть в воду»; неприглядную девушку «знающий старичок» разрезает затем на три куска и оживляет, то есть «перерождает», делая красавицей (Арх.). В подобных, возможно, отражающих какие-то давние обычаи сюжетах проклятье (заклятье) разрушается замужеством.

Согласно стоящему особняком поверью, проклятые матерью люди живут на Луне (Белозерский уезд Новгородской губернии); проклятый матерью обращается в волка (Арх.).

«Проклятые под горячую руку», как правило, вызывают сочувствие крестьян, а ругающиеся и «призывающие» нечистых — осуждение. «Вообще народ дает громадное значение родительскому проклятию и говорит, что „от него не уйдешь, не уедешь, и долго ли, коротко ли, а покарает“ (Новг., Череп.). Молитва родителей тоже много значит, особенно матери: „Материна молитва со дна моря достанет“» (Новг., Череп.) <АМЭ>.

«Проклятия родительского даже сам Бог не снимет, а родительское благословение, выраженное вещественно, хотя бы оно состояло в кирпиче, дает в жизни непременное благосостояние» (Орл.) < Трунов, 1869>.

Считая, что проклинать — «неотмолимый грех», жители многих губерний России старались, в крайних случаях, заменять проклятие неблагословением (традиционно «недоброжелательные высказывания» разделялись на «отказ от благословения, проклятие в запальчивости и обдуманное проклятие», последнее было наиболее страшным).

Подчеркивающие силу «проклятья-заклятья» матери крестьянские воззрения, по-видимому, могли несколько расходиться с каноническими церковными. Ср. комментарий к повествованию «О неосторожном слове» в «Иркутских Епархиальных Ведомостях»: «Хотя и в силу матерней клятвы произошел описанный нами случай, ибо клятва матерняя бывает столь сильна, что искореняет домы чад до основания, но упоминаем, что он не мог совершиться без воли Божией» <Шергин, 1884>. «Понесенное ребенком наказание назначается Богом не ему, а матери; ребенка нечистый уносит по Божьему попущению», — уточняли и некоторые крестьяне (Новг., Волог.) <АМЭ>.

В связанных с «неосторожным словом» поверьях XIX―XX вв. понятия о греховном проклятье и могущественном заклятье бывают трудноразделимы. Ср.: заклясть — «обречь кого-нибудь нечистой силе, например, сказать в недобрый час: „Изыми тя, унеси тя“; а особенно сильно заклятье странных людей. Так, по словам заонежан, корюшка перестала водиться в Китежской губе от заклятья странного человека, то есть странника» (Олон.) <Рыбников, 1864>.

Многочисленность и распространенность связанных с «неосторожным словом» поверий, сюжетов свидетельствует об их непреходящей актуальности — брань, ругань отнюдь не была изжита в русских деревнях ни в XIX, ни тем более в XX в.