Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3 - Александр Солженицын

А теперь придумали ещё эту Контактную комиссию, и вот исполкомовцы приходили развязно, вчера уже второй раз, сюда, в тихий, сверкающий, золочёно-мраморный Мариинский дворец, – и разваливались в бархатных креслах выслушивать отчёт правительства и давать свои указания. Особенно раздражал Керенского презрительно-басовитый тон Нахамкиса, как он поучал министров о доминации Совета.

Защищался ли добросиятельный князь, что Временное правительство получает со всех концов России сотни телеграмм с приветствиями, благопожеланиями, обещаниями помощи и поддержки, -

– Да мы, – добавлял Нахамкис, – тысячи таких телеграмм получаем, и все требуют, чтобы мы забрали власть себе. Вы – только потому до сих пор правительство, что мы защищаем вас от масс, а они – желают вас убрать.

Как будто не личность энергичного мелькающего Керенского привлекла к правительству симпатии российских масс!

Но самому ему было неудобно о том возражать. Его позиция в Контактной комиссии оказывалась исключительно сложной, разодранной надвое. Он вообще избежал в ней числиться – потому что не мог же вступить в полемику против Совета на стороне буржуазного правительства, но и не разделял ни одной ноты Совета. Вчера он остался присутствовать на ней – как наблюдатель, как другие министры, – и сидел молча, с презрительно-прищуренным выражением. И внутренне корёжился от уступчивости размазни князя Львова.

Вчера заседали в большой комнате, с окнами на Исаакиевскую площадь. Сидели за подковообразным столом, правительство – по внешней стороне полукруга, Совет – по внутренней. Керенский – на самом краю, отдалясь, как если б он не имел отношения ни к тем, ни к другим.

Хотя уже отошло заседание правительства, ещё было не поздно. Но заседание Контактной комиссии изнурительно затянулось в споре об Учредительном Собрании.

Одна штора была не задёрнута, и виднелись огни «Астории», уличных фонарей, полная темнота там, где громоздился Исаакиевский собор, а иногда по площади проносились световые снопы автомобилей или покачивались точки свечных извозчичьих фонарей.

Собственно, обе беседующие стороны начинали понимать, что появлением Учредительного Собрания они обе отменяются. И поэтому спешить с Собранием не было выгодно ни одной из них. Но и много раз уже было заявлено, что война не мешает созыву. Однако если Львов смущённо оправдывался, что практически невозможно созвать в мае-июне, как обещали, чтобы приготовить абсолютно-демократические выборы, – значит, не раньше всё-таки осени, – Совет показно настаивал, чтобы летом.

Согласились, что должна выбирать и Действующая армия. Должны выбирать и женщины. Согласились, что подготовку выборов будет вести совместная с Советом комиссия. Но не сумел отстоять князь Львов даже – чтоб Учредительное собралось в Москве. А Нахамкис гремел не по-комнатному:

– Вы хотите увести Учредительное Собрание из-под контроля революционных рабочих Петрограда?

От безответственного его наседания Керенский внутренне извивался. Он уже понимал, как трудно устроить эти выборы, так легко пообещанные. И не видел, почему наотрез надо было отказывать Москве, где его принимали столь восторженно. И представлял, сколько ещё столкновений с Исполнительным Комитетом будет при подготовке.

Но его двойственное положение не давало ему возражать, и он молчал.

И только после заседания остался наедине с князем и резко выговаривал ему за недопустимую слабость.

Конечно, приходилось работать с тем правительством, которое составилось. Лицезреть вечно заспанного недотёпу Щепкина, рядом со Львовым. Приходилось терпеть недостатки и своих союзников. Например, Некрасов не делал ни одного сообщения, чтоб не клянчить повысить оплату кому-нибудь из своих подчинённых, ища у них популярности. То предлагал отменить закон о лиходательстве – чтобы дающий взятку не подлежал суду, тоже кому-то обещал?

Как раз на вчерашнем и сегодняшнем заседании много и почти сплошь министры просили денег. Шингарёв – повысить суточные продовольственным комиссарам, Милюков – пособие нашему посланнику в Швеции. Коновалов – пенсий для увольняемых начальников Неокладных Сборов и казённой продажи питей, и на покупку угля для уральских заводов – полтора миллиона, и просто на усиление штатов министерства один миллион рублей. Некрасов – восемь с половиной миллионов на усиление оборотного капитала железных дорог. Сам Керенский – воспособления амнистированным, возвращающимся из Сибири. Терещенко – увеличения заработной платы рабочим Монетного Двора, а для Экспедиции заготовления государственных бумаг, которым особенно много придётся работать, он просил сверхурочные, пособие по вздорожанию, процентные прибавки плюс полуторамесячные оклады большинству.

А сверх этих всех, подряд удовлетворяемых просьб не мог не встать, и когда-то должен был встать, и Терещенко вымолвил наконец вопрос: какое же месячное содержание назначить самим членам Временного Правительства?

Ведь они уже 12 дней состояли в должностях.

Наступила пауза. Никто не хотел предложить первый, и неудобно было высказаться слишком определённо. Всем понятно, что несправедливо было бы министрам свободного правительства назначить содержание ниже, чем министрам лакейского царского правительства. А вздорожание военных лет даже могло потребовать некоторого возвышения окладов.

Но никто не был готов первый предложить. И сформулировали так: просить министра финансов представить сведения об окладах прежних членов совета министров и свои предположения.

Других крупных вопросов не возникло. Отменили правила чрезвычайной охраны на железных дорогах. Приостановили мобилизацию труда инородческого населения империи: этот вопрос должен быть решён более гуманно в соответствии с основными началами нового государственного строя. Отменили именование придворными чинами, званиями генерал-адъютантов, флигель-адъютантов и всех других. А когда Гучков – в виде насмешки? – поставил вопрос об изменении порядка передачи наследникам оставшихся от убитых казаков сёдел – не стали рассматривать, мозги усталые напрягать, а – передать Государственной Думе, ей всё равно делать нечего.

Настолько Керенский созрел и создан был к движению, к ракетному движению – лететь, прочерчивая русское небо, появляться, быть показанным, произносить вдохновляющие речи, решительно всё ломать и переделывать, – что всякая заминка, остановка, вот эти многочасовые закислые, непламенные заседания просто нервы ему надрывали. Вот был Родичев министром Финляндии, пост его быстро упразднился (Керенский этому содействовал), и на днях надо ехать кому-то в Финляндию, произнести там несколько речей, – Керенский взял это на себя. (Он обожает финнов!)

В правительстве было тесно не от князя Львова, – Львов, конечно, старая галоша, но это со временем решится. Раздражающей помехой был, во-первых, Милюков, напыженный на своём министерстве, пока неприступный, но конфликты с ним предчувствовал Александр Фёдорович впереди. И ещё более чужая сила – Гучков. Нельзя было разумно понять его право быть военным да ещё и морским министром.

А сам Александр Фёдорович – насколько больше бы подошёл к этой роли! Как бы он выглядел, перетянутый мундиром по стройной фигуре! Как бы носился с фронта на фронт (да вот, в сохранённом царском поезде) – и как бы воодушевлял войска! Насколько бы легче и воздушнее всё совершал! (Да вот – гневался Совет, что в Ставке заговор, – и что же мешкал Гучков? И кто же раньше настиг казачий штаб карающей десницей? – генерал-прокурор!)

Юстиции? Но юстицию Керенский уже за эти 10 дней преобразил фантастически, уже сформовал новую русскую юридическую эпоху – и мог теперь перенестись дальше. Что ж, не ему достанется возвести юстицию на окончательный пьедестал – но в избытке таланта он рвался на следующий пост! (А пока – отчего не сделать и доброе дело? Он и всегда понимал, что Горемыкин – нафталинная шуба и ни при чём во всех событиях, а Голицын попал как кур в ощип, тоже ни при чём, – арестовали громко и хватит, – можно их теперь освободить из заключения, только как-нибудь понегласнее, чтобы скандала не было от Совета. И даже самому съездить в крепость, пусть старики запомнят, и история тоже отметит.)

Сдерживая вызов, Керенский помётывал взглядами на Гучкова. Нет, стар он уже, упустил лучший возраст и нет у него чувства ритма революционной эпохи. Сам для себя. Керенский решил заглянуть глубже: что там делается внутри гучковского министерства?

598

Это и есть настоящая жизнь: когда ты нужен обществу каждой своей клеткой, с головы до ног, сразу в десять мест и все 24 часа в сутки. Как-то с Нусей за поздним ужином захотели подсчитать, сколько ж у него обязанностей и постов, – она взяла бумажку, стала писать – а он заснул, локти на скатерть.