Квартал Тортилья-Флэт. Гроздья гнева. Жемчужина - Джон Эрнст Стейнбек

— Ну ладно. Снимайте с себя все, — сказала мать. — Я вам кофе вскипятила. Сейчас дам сухие комбинезоны. Ну, переодевайтесь, не стойте так.

Вечер наступил рано. Люди забились в вагоны и сидели там, прислушиваясь к ливню, хлеставшему по крышам.

Глава двадцать девятая

На горную линию побережья и на долины двинулись с океана серые тучи. Высоко над землей ветер дул яростно и бесшумно, в кустарниках он свистел, в лесах поднимал рев. Тучи тянулись обрывками, слоями, вставали на небе, как серые скалы, а потом слились в сплошную пелену и низко повисли над землей. Тогда ветер стих и уже больше не тревожил тяжелую, непроницаемую массу. Сначала дождь налетал порывами, проходил, снова хлестал землю; а потом мало-помалу темп его выровнялся — мелкие капли, упорный стук их по земле, дождь, как серая пелена, сквозь которую ничего не было видно, — пелена, которая превращала день в вечер. Сухая земля пропиталась влагой и почернела. Земля пила дождь два дня, пока не утолила жажду. Тогда повсюду образовались лужи, а в низинах на полях — целые озера. Мутная вода в озерах поднималась все выше и выше, а упорный дождь хлестал их поблескивающую гладь. Наконец горы отказались принимать влагу, и ручейки, побежавшие по ущельям, слились в потоки и с ревом обрушились вниз, в долины. Дождь упорно хлестал землю. Ручьи и небольшие речки размывали корни ив и других деревьев, заставляли ивы сгибаться до самой воды, вырывали с корнем и валили их. Мутная вода крутилась воронками, подступала к самому берегу и наконец хлынула в поля, в сады, на участки, где чернели кусты хлопчатника. Ровные поля превратились в озера — широкие, серые, и дождь не переставая хлестал их. Потом залило дороги; машины медленно двигались по ним, разбрызгивая впереди себя воду, оставляя мутный, пенящийся след позади. Дождь шуршал по земле, и ручьи вскипали пеной, принимая в себя все новые и новые потоки с гор.

Когда дождь только начался, кочевники попрятались по своим палаткам и, сидя там, говорили: это ненадолго. И спрашивали: сколько же это будет длиться?

А когда вода разлилась повсюду, мужчины вышли под дождь с лопатами и возвели небольшие плотины вокруг палаток. Дождь хлестал по брезенту и наконец пропитал его насквозь, и дождевые струйки побежали внутрь. Потом плотины смыло, и вода прорвалась в палатки и намочила матрацы и одеяла. Люди сидели в мокрой одежде. Они ставили ящики один на другой и клали между ними доски. И сидели на этих досках день и ночь.

Возле палаток стояли дряхлые машины, и вода привела в негодность их магнето, привела в негодность карбюраторы. Маленькие серые палатки были окружены озерами. И наконец люди решили, что надо уезжать отсюда. Но моторы не заводились, потому что провода отсырели; а те, у которых двигатели еще работали, увязали по ступицы в глубокой грязи. И люди уходили по воде, забрав в охапку одеяла. Они шли, разбрызгивая воду, и несли на руках детей, несли стариков. И сараи, стоявшие на пригорках, были набиты людьми, дрожащими, отчаявшимися.

Некоторые уходили в города, в комиссии по выдаче пособий, и, грустные, возвращались назад, к своим.

Чтобы стать на пособие, надо прожить здесь не меньше года… Такое правило. Говорят, правительство окажет помощь. А когда, неизвестно.

И мало-помалу на них надвигался ужас, равного которому они еще не знали.

В ближайшие три месяца работы не будет никакой.

Люди в сараях сидели, сбившись в кучу; на них надвигался ужас, и лица у них были серые от ужаса. Голодные дети плакали, а кормить их было нечем.

Потом пришли болезни — воспаление легких и корь с осложнениями на глаза и на уши.

А дождь упорно хлестал землю, и вода заливала дороги, потому что дренажные трубы уже не могли отводить ее.

И тогда из палаток, из переполненных сараев стали выходить промокшие до костей люди в рваной одежде, в бесформенных от налипшей грязи башмаках. Они шли, разбрызгивая воду, в города, в сельские лавочки, в комиссии, где распределяют пособия, — шли вымаливать кусок хлеба, вымаливать пособие, красть, если удастся, лгать. А эти мольбы и унижения раздували в них огонь бесплодной злобы. И в маленьких городках жалость к промокшим до костей людям сменялась злобой, а злоба, которую вызывали голодные, сменялась страхом. Шерифы приводили понятых к присяге, спешно рассылали требования на оружие, на бомбы со слезоточивым газом, на патроны. А голодные люди толпились на задворках у бакалейных лавочек и вымаливали хлеб, вымаливали гнилые овощи, крали, если удавалось.

Люди исступленно стучались к врачам; но врачи всегда заняты, у них нет времени. Подавленные горем, люди заходили в сельские лавочки с просьбой передать следователю, чтобы выслал машину. У следователей время было. И машины подъезжали по грязи к палаткам, к сараям и увозили мертвые тела.

А дождь безжалостно сек землю, и речки выходили из берегов и разливались по полям.

В переполненных лачугах, в сараях с отсыревшим сеном голод и страх рождали злобу. Подростки разбредались кто куда, — но не вымаливать хлеб, а красть его; и мужчины несмело разбредались кто куда — попробовать — может, удастся украсть.

Шерифы приводили к присяге новых понятых и рассылали новые требования на оружие; а обеспеченные люди, те кто жил в домах, не боявшихся дождя, проникались сначала жалостью к этим кочевникам, потом отвращением и под конец ненавистью.

В сараях с дырявыми крышами, на мокром сене, женщины, задыхавшиеся от воспаления легких, рожали детей. А старики забивались в углы и умирали там, скорчившись так, что следователи не могли потом расправить их окоченевшие тела. По ночам отчаявшиеся люди смело шли в курятники и уносили с собой кудахтающих кур. Если в них стреляли, они не пускались наутек, а все так же хмуро шагали по воде, а если пуля попадала в цель, устало валились в грязь.

Дождь стих. Поля были залиты водой, отражавшей серое небо, и тихий плеск ее слышался повсюду. Мужчины вышли из сараев, из лачуг. Они присели на корточки, глядя на затопленные поля. Они молчали. И лишь изредка переговаривались между собой.

Работы не будет до весны. До самой весны.

А не будет работы — не будет ни денег, ни хлеба.

Есть у человека лошади — он на них и пашет, и боронят, и сено косит, а когда они стоят без дела, ведь ему и в голову не придет выгнать их из стойла на голодную смерть.

То лошади, — а мы люди.

Женщины следили за мужьями, следили, выдержат ли они на этот раз. Женщины стояли молча и следили за мужьями. А когда мужчины собирались кучками по нескольку человек, страх покидал их лица, уступая место злобе. И женщины облегченно вздыхали, зная, что теперь не страшно — мужчины выдержат; и так будет всегда — до тех пор, пока на смену страху приходит гнев.

Крохотные былинки травы пробивались сквозь землю, и через несколько дней склоны холмов бледной зеленью встретили новую весну.

Глава тридцатая

Лагерь тонул в лужах, а дождь все хлестал и хлестал жидкую грязь. Взбухшая речка мало-помалу подбиралась к поляне, на которой стояли товарные вагоны.

На второй день Эл снял брезент, разделявший вагон на две половины. Он вышел наружу и прикрыл брезентом капот грузовика, потом вернулся в вагон и сел на матрац. Теперь, когда брезентовая перегородка была снята, обе семьи соединились. Мужчины сидели вместе, хмурые, подавленные. Мать поддерживала небольшой огонь в печке, подсовывая туда ветку за веткой, — хворост она приберегала. Дождевые потоки заливали плоскую крышу вагона.

На третий день Уэйнрайты забеспокоились.

— Может, нам лучше уехать? — сказала миссис Уэйнрайт.

Но мать старалась удержать их:

— Куда вы поедете, где вы найдете себе пристанище?

— Я и сама не знаю, а все-таки не сидится мне здесь. — Мать спорила с ней и украдкой поглядывала на Эла.

Руфь и Уинфилд затеяли игру, но вскоре и они притихли и нахохлились, а дождь все барабанил по крыше.

На третий день сквозь дробный стук дождевых капель послышался рев взбухшей речки. Отец и дядя Джон стояли в дверях, глядя в ту сторону. И справа и слева вода подходила вплотную к шоссе, но самые вагоны она огибала, так что лагерь стоял опоясанный сзади дорожной насыпью, а спереди излучиной речки. Отец спросил:

— Ну, Джон, что скажешь? Если речка выйдет из берегов, как бы нас не затопило.

Дядя Джон открыл рот и потер ладонью щетинистый подбородок.

— Н-да, — сказал он. — Все может быть.

Роза Сарона лежала в жару, щеки у нее горели, глаза лихорадочно поблескивали. Мать села рядом с ней, держа в руках чашку горячего молока.

— Вот, — сказала она. — Выпей, я свиного сала туда подлила. Это подкрепляет. Ну, выпей.

Роза Сарона бессильно покачала головой.

— Не хочется.