Дремучие двери (Том 2) - Юлия Иванова

Художник-варвар кистью сонной Картину гения чернит И свой рисунок беззаконный Над ней бессмысленно чертит.

Но краски чуждые, с летами, Спадают ветхой чешуёй; Созданье гения пред нами Выходит с прежней красотой.

Так исчезают заблужденья С измученной души моей, И возникают в ней виденья Первоначальных, чистых дней.

/А. Пушкин/

Война наша не столько против вампиров, сколько против ВАМПИРИЗМА - этой смертельной болезни и порождающих её причин. Вирус, первородный грех, живёт в каждом, но нужны условия для её возникновения - укус вампира. В отличие от коммунистов, мы не считаем частную собственность злом. Всё дело В УПОТРЕБЛЕНИИ. Коммунисты: общее - значит и моё. Соблазн ничейности. Изане: моё, как и твоё - для общего, а значит и для меня. Не деление, а СЛОЖЕНИЕ.

* * *

Удалось ей поучаствовать и в восстановлении деревенской церквушки неподалёку от Златогорья. Наружные работы завершались, крепкие ребята разбирали горы строительного мусора, рыли траншеи для труб, а внутри по воскресеньям и праздникам уже шла служба, кадили смолистого запаха ладан, неизменно напоминающий ей о Гане, трепетали огоньки лампад у пожертвованных храму икон. Две иконы - Успенье и Рождество Богородицы отдали и они с Денисом. Восстановленный алтарь и небольшое огороженное перед ним пространство казались островом Господним, а рядом завывал деревообрабатывающий станок, брызгая опилками, плюхал раствор в бетономешалке, стучали молотки, чиркали о кирпич мастерки. Курить здесь не разрешалось, но рабочие втихую нарушали запрет, чтоб не терять времени на перекуры. И к этой ароматной смеси из ладана, свежих опилок и олифы примешивалось экзотическое сочетание табачного рынка от "Беломора" до "Мальборо". Иоанна с напарницей-пенсионеркой, тоже поднаторевшей в ремонте собственной дачи, вызвались красить только что отштукатуренные стены там, где штукатурка подсохла. Голубая краска ложилась ровно, любо-дорого смотреть, работа ладилась, хоть и побаливала потом голова от запаха растворителя. Выкрасили всё, до чего могли дотянуться, потом Иоанна красила ещё выше, взобравшись на деревянный помост. Напарница спасовала - у неё кружилась голова, а Иоанна ничего, норму выполнила, сказалась дедова выучка, правда, выше лезть не позволили. "Нельзя, бабуля, загремишь - костей не соберём". Её уже частенько называли "бабулей", старость подкралась незаметно и как-то безболезненно - она неплохо себя чувствовала, неплохо выглядела, немного пополнела, немного поседела. В зеркало на себя смотреть было ещё не тошно, разве что при ярком свете. Мысль, что уходит жизнь, никогда её не пугала, она уже очень давно, а может, и с самого начала, чувствовала себя здесь гостьей, а если и была какая-то укоренённость, то в прежний советский мир. В России нынешней радоваться жизни было невмоготу и безнравственно. Осталась лишь бессильная ненависть, - Иоанна прошла через все нравственные муки, готова была броситься на первый звук зовущей в бой трубы - медсестрой или бойцом на баррикады. Но труба молчала. Народ безмолствовал. Молчание ягнят. Хуже того - ягнята, от науки, культуры, шахтеры, военные холопски клянчили у вампиров собственную зарплату и, не получив, объявляли голодовку или стрелялись. - Вы для них всего лишь пища! - хотелось ей в который раз крикнуть, - Это от вашей крови они распухают, как клещи, и потом будут лопаться с треском... Когда бесы или ангелы смерти, я уж не знаю, будут давить их, бесполезных и ни на что не пригодных, на берегу кровавой, текущей в вечность реки. И ваша кровушка, пролитая не за Бога и не за ближнего, а ради утробы вампирской, будет струиться в эту страшную, текущую прочь от Царства реку... Ну кинут вам кусок перед бойней, чтоб уж не совсем кожа до кости, - разве в этом дело? Великую нашу страну, в муках и трудах собранную, раздавили на троих, как грошовую поллитровку... А вам лишь бы корыто пойла перед бойней... Иногда её прорывало, орала где-нибудь в магазине, в электричке, у себя среди цветочниц. Большинство слушало молча. Опускали глаза, отворачивались. Некоторые соглашались, заводились, как и она, другие вступали в спор, хвалили Вампирию за приличную пенсию, возможность спекулятивно зарабатывать на том, на сём. Мол, разрешено то, что при коммуняках ни-ни. Её крики: "Вы за эти киви с памперсами Родину продали"! были смешны и бессильны, только подливали масла в огонь, потому что ей внимали уже не прежние "товарищи". Потом кто-либо спрашивал: "А что делать-то? Что мы-то можем?" - и она раздосадованная, опустошённая, выскакивала из вагона. А тот еще гудел, уносясь прочь, как растревоженный улей, не знающий, кого кусать. Выборы 96-го и последующие события её совсем добили. Оборотни уже не таясь разгуливали повсюду, а народ и творческая интеллигенция, её вчерашние собратья по перу, цвет нации, жадно и подобострастно стайками шастали вокруг, как рыбы-прилипалы, ковыряясь в зубах чудища в надежде добыть какую-либо крошку с кровавого пира. Иоанне казалось, что ей удалось убежать в свою скорлупу - в Лужино, цветочную торговлю, в духовную литературу, в свои размышления и записи... Казалось, были все условия, чтобы так и закончить жизнь. "Не для сердечного волненья, не для битв"... Ничего не вышло - её достали - это она поняла, анализируя своё нынешнее состояние. Да, она верила в иное, преображённое бытие "там", за роковой чертой, в любовь и милость Божию к себе, недостойной и грешной, в то, что должна исполнить Волю, которая ей однажды открылась: "Напиши себе все слова, которые Я говорил тебе, в книгу". /Иер. 30:2/. Но что-то произошло, ей опротивело "здесь", всё стало чужим и отвратительным. Да и само Лужино казалось теперь неким фантомом, декорацией, вроде видения на чужой враждебной планете Солярис. Она вдруг поняла, что страшится смерти не из-за Суда - почему-то была детская уверенность в любви и милости Спасителя к ней, грешной, а боится боли, страданий - хоть такие мысли она отметала, как позорные. Но если бы ей сказали, что ни ада, ни боли не будет, и предложили "горящую путёвку" в вечность, она без сожаления ещё совсем недавно ринулась бы в эту возможность. Только в Златогорье она поняла, как тяжко болеет душа. Всякие разглагольствования о чести, славе и величии России вызывали теперь лишь жуткую ассоциацию с воцарившимися на Кремлёвском Олимпе непобедимыми вурдалаками и шлюхами, подпирающими кремлёвские стены, с пьяной президентской "калинкой", с разогретым наркотиками концертным вертепом на Лобном месте, ярмаркой тщеславия в ГУМе и скоморошьими плясками вокруг собора Василия Блаженного. Воспоминания о славном российском прошлом, о детстве с победными салютами и вовсе были невыносимыми. А народ безмолвствовал, и она, как все. "Не для битв"... Но если поэт прав, - почему так тошно и больно? Эти тоска, отвращение, от которых не убежать. Разве что на баррикады... Только где они, эти баррикады? Златогорье спасло её. Снова хотелось жить - ненасытные и зубастые уже не внушали ужас. Нет, они никуда не делись - с чревом, напитанным чужой кровью и золотом, дорогим коньяком, жратвой и спермой, они продолжали свой сатанинский пир над растерзанной Родиной, не веря в свой грядущий ад - не в тот дантовский, мрачно-величественный, а пошлый, с балаганными кипящими котлами, сковородками и шустрыми гоголевскими чертями с кисточками на хвостах. Оказалось, можно просто ходить, работать, дышать, как бы не замечая, игнорируя их. Все эти шоу, порно и нарко, их банки, дворцы, особняки, казино, фазенды; их волчиц в собольих шкурах, волчат в Кембриджах, их броскую упаковку, комфортные тачки и волчью повадку. Да, плохо и тошно, да - мешают, да - распродают, грабят и разоряют землю, да - заражают всё и вся вокруг своим непотребством... Но ведь и мы, те, которым тошно смотрите, как нас много... Мы ходим и дышим по своей земле, пусть зараженной упырями, как тараканами или клопами, но ведь повсюду - в Киеве, Ташкенте или Риге, в Грозном и в Баку, во всей нашей огромной стране, и в Багдаде и Лондоне, Париже и Нью-Йорке всегда можно найти людей, для которых не национальность, не партийность, не сословность, не классовость, не цвет кожи или степень набитости кошелька имеют подлинную ценность, а некая глубинная стрелка, зовущая и ведущая сквозь все соблазны, ухабы и трясины бытия "в даль светлую". В "Царство Свободы". Мимо мнимых ценностей по восходящей дороге "к Солнцу от червя". Самоутверждение не чтобы обрасти материей, а чтобы освободиться от неё. Не избавиться, а преодолеть, заставить материю служить человеку. Богочеловеку. Строить из неё лестницу, ведущую в Небо. Граница между Вампирией и Изанией проведена по сердцам людей - полям битвы, о чём писал Достоевский. Тьма и Свет. И обычный наш житейский полумрак между ними, теплохладность. А времени всё меньше... Куда идти? Выбирая, ты выбираешь свою судьбу в вечности... Человек слаб и грешен, непоследователен в своем выборе, он ещё сто раз завоет и оскалит зубы при полной луне. Тут важен внутренний выбор. Даже не решимость, а решение. И моление о помощи ему следовать. "В чем застану, в том и судить буду"... Если Свет и тьма сосуществуют в одном сердце, почему не могут Вампирия и Изания сосуществовать на одной земле? Пусть в непрерывной борьбе, но без этих "всемирных насильственных революций", ибо история - естественный отбор Неба, а конечная жатва - дело Божье, а не человечье. И революция, порождённая завистью, ответной жаждой крови - лишь рано или поздно поставит одних вампиров вместо других. Вампирию нельзя полностью победить, ибо пока есть свобода отказа от Творца, от Света, - есть и тьма, и порождаемые ею шакалы. Нельзя отменить, уничтожить тьму до конца времён, ибо это противоречило бы данной человеку свободе выбора, но тьму можно и нужно преодолеть. Её нужно пройти, не натыкаясь по возможности на расставленные приманки, не попадая в ямы и в зубы.