Гамаюн. Жизнь Александра Блока. - Владимир Николаевич Орлов

Лирическое содержание темы раскрывается в образе героя. Измученный «грустной жизнью» человек, которого душат «слезы счастья», готов позабыть о своей «черной и дикой судьбе»; он ловит «отзвук забытого гимна», воодушевлявшего его в прошлом, в нем даже воскресает «сладкая надежда» на лучшее будущее.

«Все – музыка и свет…» В любовной лирике Блока не найти более звонких, ликующих и восторженных нот.

Под впечатлением встречи с Кармен Блок написал одному приятелю, искавшему опору для своего пошатнувшегося духовного бытия в прежних блоковских стихах: «Даже на языке той эры говорить невозможно. Откуда же эта тайная страсть к жизни? Я Вам не хвастаюсь, что она во мне сильна, но и не лгу, потому что только недавно испытал ее действие. Знали мы то, узнать надо и это: жить «по-человечески»; после «ученических годов» – «годы странствий»».

Запомним эти слова: жить по-человечески.

Нетрудно различить в «Кармен» мотивы, – связывающие этот цикл с прежней любовной лирикой Блока. Жизнь сложна, сотворена из противоречий и нерасчленима, свет и тьма соприсутствуют в ней, «мелодией одной звучат печаль и радость», – и Блок не был бы Блоком, если бы не внес в свою широкую, мажорно звучащую симфонию трагической ноты.

Знаменующий радость и счастье светлый гений любви, казалось бы весь сотканный из золота, синевы и перламутра, двоится:

Но как ночною тьмой сквозит лазурь,Так этот лик сквозит порой ужасным, —И золото кудрей – червонно-красным,И голос – рокотом забытых бурь.

Мотив изменения «неотступного лика» преследовал Блока с далеких времен поклонения Прекрасной Даме: «Но страшно мне: изменишь облик Ты…» И, конечно, не случайно эпитет «страшный» так назойливо врывается в «Кармен», в стремительный поток взволнованной лирической речи: «О, страшный час, когда она, читая по руке Цуниги, в глаза Хозе метнула взгляд…», «Розы – страшен мне цвет этих роз…», «Здесь – страшная печать отверженности женской…», «Вот – мой восторг, мой страх…»

Великая страсть прекрасна и освободительна, но в ней таится и грозная опасность – она может потребовать в оплату единственное, чем человек владеет полностью и безраздельно, – его жизнь.

И сердце захлестнула кровь,Смывая память об отчизне…А голос пел: Ценою жизниТы мне заплатишь за любовь!

Посылая Л.А.Дельмас это стихотворение, Блок приписал: «Да, страшно – потому что когда такие тревоги просыпаются, их уже нельзя усыпить» (в другом случае: «Пусто, дико, страшно, бездомно, и от страсти спасенья нет»). Бесспорно, Блоку было близко и понятно тютчевское: «О, как убийственно мы любим! Как в буйной слепоте страстей мы то всего вернее губим, что сердцу нашему милей!..»

Случайных, нейтральных, ни о чем не говорящих образов у Блока не бывает. И в «Кармен» не случайны такие детали, как, например, бегло оброненное упоминание о змее («Спишь, змеею склубясь прихотливой…»). Приходит на память «змеиный» мотив в «Фаине», тоже говорящий об угрозе «изменения облика» («Змеиным шелестом солжешь…», «змеиная неверность» и т. п.), или знакомая по «Черной крови» антиномия: «синий берег рая» как образ недоступного счастья (в «Кармен» тот же эпитет: «Синий, синий, певучий, певучий») и полный лжи и обмана «змеиный рай».

В заключительном стихотворении цикла (которое Блок сам назвал «важным») земное, цыганское переключено в план космический. Поэт возводит свою Кармен в ранг беззаконной кометы, приобщает ее к тайнам «вселенской души».

Сама себе закон – летишь, летишь ты мимо,К созвездиям иным, не ведая орбит,И этот мир тебе – лишь красный облак дыма,Где что-то жжет, поет, тревожит и горит!

Посылая эти стихи Л.А.Дельмас, Блок заговорил о причастности ее к тайным силам: «Вам этого никто про Вас не говорил, и Вы этого про себя, ни про меня – не узнаете и не поймете, верно, но это – так, клянусь Вам и в этом». Точно так же за семь лет до того он пытался внушить Н.Н.Волоховой, что она «непостижима» и, «миру дольнему подвластна», сама не знает, «каким радениям причастна, какою верой крещена».

Но все это в «Кармен» не главное, не решающее.

Главное и решающее – это простота и цельность чувства, жажда жить и любить по-человечески, не впадая ни в астральность, ни в инфернальности. Сперва Блок увидел в своей Кармен только стихийно-вольную цыганку. А потом (вскоре), как писал он Л.А.Дельмас, «ясно обозначилось то, что теперь всего чаще стоит передо мной, как страшно серьезное»: «Из бури музыки – тишина, нет, не тишина; старинная женственность, – да, и она, но за ней – еще: какая-то глубина верности, лежащая в Вас… Земля, природа, чистота, жизнь, правдивое лицо жизни, какое-то мне незнакомое; все это, все-таки, не определяет. Возможность счастья, что ли? Словом, что-то забытое людьми, и не мной одним, но всеми христианами, которые превыше всего ставят крестную муку; такое что-то простое, чего нельзя объяснить и разложить. Вот Ваша сила – в этой простоте».

Как все это близко к нравственной проблематике «Розы и Креста»!

Любовь, в честь которой спет вдохновенный гимн в «Кармен», величава, но человечна и проста. Она вобрала в себя весь пережитый поэтом душевный опыт «вочеловечения».

За бурей цыганских страстей здесь угадывается не только знойная Севилья, коррида и тореадоры, сегидилья и фанданго, бубны и кастаньеты (Блоку пригодились воспоминания о Гетари), но и среда, в которой живет образ русской цыганки: вербы, ячменные колосья, крики журавлей, деревенский плетень, а в черновике еще и «родимая наша печаль», и «твоя яровая земля».

И что наиболее существенно: когда поэт говорит о своей надежде на ответное чувство возлюбленной, он выбирает те слова-символы, в семантике которых с наибольшей глубиной раскрывается смысл его раздумий о существе жизни и о назначении человека.

За бурей жизни, за тревогой,За грустью всех измен, —Пусть эта мысль предстанет строгой,Простой и белой, как дорога,Как дальний путь, Кармен!

Ни одно слово здесь не случайно. Буря жизни, тревога, дальний путь – в поэтическом языке Блока все это самые устойчивые символы, передающие чувство родины, сознание нравственного долга, ощущение движения к поставленной цели.

Здесь стихия движения явным образом противопоставлена тишине и блаженной неподвижности «райского» существования, отъединенного от общей бурно-стремительной жизни. Идея долга, призвания, нравственного императива, как увидим, в конечном счете предопределила судьбу реального романа поэта и его Кармен.