Мой адрес — Советский Союз! Дилогия (СИ) - Марченко Геннадий Борисович

Надо полагать, Евтушенко сегодня считался топовым гостем вечера, так как именно ему предоставили честь выступать последним. Хотя, пожалуй, таковым он и являлся. Публика встретила его выход ещё более бурными аплодисментами, нежели появление предыдущих ораторов.

Собственно, из всего услышанного мною сегодня я многое помнил наизусть. Хоть и не фанат поэзии, но столпов отечественной поэзии могу цитировать долго. А в том, что перед нами сегодня выступали эти самые столпы – сомневаться не приходилось. Они уже сегодня звёзды, а годы спустя этот статус будет только крепнуть.

Так что я присутствовал, можно сказать, при историческом событии. И предчувствуя это, прихватил с собой фотокамеру с длиннофокусным объективом. Сидел и, старясь не мешать соседям, снимал для истории. Несколько кадров с Ахмадуллиной, несколько с Вознесенским, больше всего – с Евтушенко. Всё‑таки я его считал, как и многие здесь собравшиеся, хедлайнером вечера, если выражаться на эстрадном сленге будущего.

Потом читали записки. Парочку так и не озвучили, отложили в сторону, видно, вопросы там оказались слишком скользкими или вообще провокационными. Может быть, как раз про распавшийся брак Евтушенко и Ахмадуллиной. Остальные были вполне нейтральными, типа: «Евгений Александрович, расскажите, как создавалась поэма «Братская ГЭС»?

– Если только кратко, иначе на остальные вопросы ответить не успеем, – сказал Евтушенко.

«Кратко» у него затянулось на четверть часа. В общем, лично мне хоть происходящее и понравилось, но всё же подустал, да и в сон начало клонить. Я уже начал клевать носом и даже приступил к просмотру какого‑то непонятного сна, когда меня привели в чувство аплодисменты. Ага, вроде как закончилось. Что ж, похлопаем и мы… Вот только почему меня Полина с Вадимом в бок толкают, да и остальные зрители крутят головой в мою сторону.

– Давай, иди! – яростно шепчет мне на ухо жена.

– Куда? – не врубаюсь я.

– Как куда?! На сцену! Тебя же Евтушенко приглашает прочитать свои стихи! Ну помнишь, вчера нам читал…

И точно, Евгений Саныч призывно так машет ручкой, мол, идём, не боись, не обидим. Да уж, подкузьмил Евтушенко. Ну кто его просил?

Однако делать нечего, отдал фотокамеру Вадику, а дальше, извиняясь, пришлось пробираться к проходу, и далее на сцену. Евтушенко пожал мне руку и объявил в микрофон:

– Вот и наш герой, прошу любить и жаловать. Смотрите, какая стать! Недаром чемпион Европы… А ещё, как я сказал, автор замечательных песен и стихов. И сейчас некоторые свои вещи он нам прочитает.

А мне, прикрыв ладонью микрофон, негромко сказал:

– Давай из вчерашнего про клеверное поле и ещё парочку.

Блин, да где ж я ему с ходу ещё парочку‑то возьму… Ладно, пока про клеверное поле прочитаю стихотворение самого же Евтушенко, а там что‑нибудь придумаем.

Зашумит ли клеверное поле,

заскрипят ли сосны на ветру…

Вижу, народу понравилось, хоть и латыши в зале преимущественно. Но всё ж один, советский народ. И для прибалтов, и для белорусов, и для украинцев хорошие поэты не имеют национальности. Кавказ и Закавказье, пожалуй, тоже можно сюда отнести, хоть и с небольшой натяжкой. А вот в Средней Азии народ в основной массе, как бы сказать… Хм, вчерашние дехкане, что ли, многие на русском не то что читать‑писать, но и говорят с трудом. Хлопководы, одним словом, не в обиду им будь сказано. Они же не виноваты, что выросли в такой полудикой среде и далеко не у всех имеется возможность поступить в институт или университет. Ташкент, Душанбе, Алма‑Ата… В столицах, конечно, население на порядок более просвещённое, там вот и можно устраивать выездные творческие вечера, там поэтическое слово воспримут так, как его и надо воспринимать. И никакого тебе национализма, мол, русские припёрлись, оккупанты. Тьфу ты, под корень бы всех этих националистов извести!

Вторым я исполнил стихотворение Ларисы Рубальской «Ах, мадам! Вам идёт быть счастливой».

– Ну что, немного расслабились? И, наверное, уже хотите домой? – спросил я с улыбкой, глядя в зал, и тут же стал серьёзным. – Не буду вас задерживать, но напоследок хочу прочитать ещё одно стихотворение. Называется «Блокада».

Написала… Вернее, напишет его десятилетия спустя поэтесса Надежда Радченко. Когда‑то оно тронуло меня до глубины души, и вот не удержался, приписал себе.

Чёрное дуло блокадной ночи…

Холодно, холодно, холодно очень…

Вставлена вместо стекла картонка…

Вместо соседнего дома – воронка…

Поздно. А мамы всё нет отчего‑то…

Еле живая ушла на работу…

Есть очень хочется… Страшно… Темно…

Умер братишка мой… Утром… Давно…

Вышла вода… Не дойти до реки…

Очень устал… Сил уже никаких…

Ниточка жизни натянута тонко…

А на столе – на отца похоронка…

Когда я закончил, на несколько секунд в зале воцарилась звенящая тишина, которую нарушили одинокие хлопки кого‑то из зрителей. Потом к нему присоединились и остальные. А минут пять спустя, когда Евтушенко затащил меня за кулисы, тут же сунув в рот сигарету, мне пришлось выслушать от него панегирик, что я непременно должен выпустить сборник своих стихов. Если что, он поможет протолкнуть его без очереди, ну или почти без очереди. Я кивнул, мол, может, когда‑нибудь и выпущу, на самом деле совсем этого не желая. Ну не поэт я, а воровать чужие стихи пачками… Мне и за эти‑то стыдно, вон уши как горят. Или это просто от пережитого волнения?

Оставшиеся дни отдыха прошли для меня спокойно. Загорали, купались, сходили на премьеру фильма «Офицеры»… Пусть я видел его неоднократно, но мои спутники о нём до этого и не слышали, не то что не видели. После фильма делились впечатлениями, сойдясь во мнении, что и нынешняя молодёжь, если надо будет, готова к подвигу. И вообще СССР – самая сильная держава в мире, пусть только кто к нам сунется – тут же получит по мордасам. А я думал, что пройдёт каких‑то двадцать лет, и самая сильная держава превратится в колосса на глиняных ногах. И лишь наивность американцев, решивших, что с главным соперником покончено, позволит нам восстать из пепла. Правда, заплатив за это «лихими 90‑ми», унесшими столько жизней и разрушившими столько судеб.

*              *              *

Кабинет Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева.

– Я ознакомился, Юрий Владимирович, с твоей докладной запиской о предотвращении аварии на спускаемом аппарате «Союз‑11». По краю, как говорится, прошли. Твоим людям, кто участвовал в этом мероприятии, объяви от моего лица благодарность и подай документы на награждение. Надо обязательно поощрить.

– Список составлен, – Андропов вынул из папки лист и передал Брежневу.

– Добро, – взял лист в руки генеральный секретарь. – Ты предлагаешь вынести вопрос о недопущении штурмовщины на Президиум ЦК. Тут я с тобой согласен. Надо действительно посовещаться по этому вопросу. Боюсь, что только вот Михаил Андреевич будет серьезно возражать. Трудовой порыв гасить не позволит. Ну да ладно. Суслова беру на себя. У тебя всё?

– Да вроде бы всё, Леонид Ильич. Другие вопросы сами решаем.

– Правильно, что сами. Ну тогда давай готовься к Пленуму. Битва тебе предстоит серьёзная.

Андропов, ничего не ответив, встал из‑за стола и направился к дверям. Но на полпути его остановил голос Брежнева.

– Юра!

– Да, Леонид Ильич? – обернулся Андропов.

– А как ты считаешь, где нам Хрущева хоронить? На Новодевичьем или у Кремлёвской стены? Что побледнел‑то сразу? Ну‑ка садись, выпей вон водички и выкладывай свои соображения.