Том 6. Третий лишний - Виктор Конецкий

На дамбах весело зеленела под лучами солнца трава. Пучки ее высовывались из каждой щели между гранитными плитами. Волна от „Рухны“ с шумом набегала на гранит, расшибалась, закипая белоснежной пеной.

Судно шло ровно — чутко слушалось руля, и Федору Алексеевичу на самом деле нечего было делать. Он наслаждался свежестью близкого моря и ласковыми порывами теплого воздуха, которые время от времени рассекала „Рухна“. Эти теплые порывы рождались над прогретыми солнцем мостовыми огромного города, который оставался позади. „Рухна“ сейчас проходила через морские ворота города. Сводами этих ворот было небо, по которому, то исчезая, то вновь собираясь, крутились легкие, чистые облачка.

Тысячи и тысячи раз Трофимов проплывал через эти невидимые ворота и всегда остро чувствовал их, хотя никогда прямо не думал об этом. Он ощущал дыхание города своим затылком, когда выводил судно к морю, и город дышал ему в лицо, когда он вел судно в порт. Этот город не мог жить без порта, без моря. Море родило его. В тот день и час, когда на Заячьем острове начали строить Петропавловскую крепость, на берегу Невы заложили и первый причал. С тех пор город и порт неразрывны. У них была общая судьба. И каждый раз, когда враги шли на Россию, они начинали с того, что хотели закрыть ворота города в мир.

Трофимов уже дважды за свою жизнь видел это. Он состоял привратником у ворот города. Он открывал их перед кораблями и всегда гордился своей должностью.

„Рухна“ миновала насыпную часть канала. Простор Невской губы распахивался все шире. Показалась встречная шаланда с песком. Она, наверное, тащилась с Лондонской банки, везла песок для бесконечных строек города.

Шаланда сидела в воде так низко, что даже небольшая ходовая волна от „Рухны“ могла плеснуть ей через борт. Трофимов попросил капитана сбавить ход.

— Что ты делаешь, черт тебя дери! — заорал лоцман шкиперу шаланды, когда суда поравнялись. — Разве можно с таким перегрузом плавать?!

Шкипер вытер кепкой потное лицо, сверкнул в ответ зубами:

— Будь спок, Алексеич! Все в норме будет!

Трофимов погрозил ему кулаком, но всерьез рассердиться не смог: уж больно хорошо все было вокруг. Тусклым перламутровым блеском дрожала спокойная гладь залива. Яркие красные и черные вехи чуть покачивались, безмолвно указывая кораблям дорогу. Десятки белых острых парусов ловили слабые дуновения ветра — яхты и швертботы покрывали залив до горизонта. Юркие теплоходики пересекали залив во всех направлениях. Ясное веселое утро, утро выходного дня, встречи горожан с морем, солнцем и чистым воздухом.

— Ишь какое веселье! — с завистью сказал старший механик, ненадолго поднявшийся из машинного отделения на мостик. — Скинуть бы пару годков, а, лоцман? Смотри, смотри, как лихо поворот делает! — он показал на яхту, которая бесшумно скользила по правому борту „Рухны“. Девушка в купальном костюме далеко отклонилась под ветер, помогая яхте повернуть. Волосы девушки растрепались и касались воды.

— Последний рейс делаю, — сказал капитан, — отпуск обещают…

— Навигация в разгаре, а ты в отпуск, — с грубоватой откровенностью, переходя на „ты“, пробурчал Трофимов.

— Жена уж сколько лет просит, чтобы летом, — виновато объяснил капитан. — Давно обещал с ней на юг съездить… Пожалуй, прибавим ход?

Трофимов кивнул. Капитан перевел рукоятки телеграфа на полный ход. „Рухна“ заторопилась, мелко задрожала палуба под ногами. Матросы разлеглись на лючинах первого трюма загорать. Пахнуло из камбуза чем-то съестным, вкусным.

„Рухна“ чуть рыскнула с оси фарватера, рулевой чертыхнулся.

— Не зевай, не зевай! — крикнул ему капитан. — Держи середину канала!

— Есть держать середину, товарищ капитан! — ответил рулевой.

Берега все дальше отходили от судна. Стала видна зелень рощицы у Стрельны.

Солнце жарко грело спину. Трофимов расстегнул китель.

Несколько раз поклонился „Рухне“ первый Сергиевский буй и ушел за корму. Встречных судов больше не показывалось. От обыденности и спокойствия плавания Трофимова потянуло на сон. Он потер лицо руками и опять ощутил запах пеньки и смолы, который остался от прикосновения к тросу еще на лоцманском катере. Федор Алексеевич хотел сказать капитану, что очень любит этот запах, но вдруг небо, залив, фок-мачта „Рухны“ качнулись перед его глазами, страшный грохот обрушился на голову. Трофимов почувствовал, что летит куда-то, потом метнулся перед глазами ослепительный сполох, и наступила тишина. Трофимов потерял сознание.

Возвращалось сознание медленно. Первое, что ощутил лоцман, приходя в себя, была боль. Боль в голове, разбитой при падении с мостика на ростры. Кровь заливала ему глаза. Трофимов хотел поднять к глазам правую руку, но она не слушалась его, ее будто не было. Постепенно до него стали доходить звуки — гул и плеск воды, рев вырывающегося на свободу пара, далекие крики людей.

Левая рука неохотно, но все ж подчинилась ему. Трофимов обтер с лица кровь и медленно повернулся на живот, поднялся на колени. Перед самыми глазами крутились и поднимались дыбом доски палубы. Лоцман все еще не понимал, да и не мог понять, что произошло с ним, с „Рухной“, потому что вокруг по-прежнему ясно светило солнце и зеленела рощица у Стрельны на далеком берегу.

Наконец до сознания дошли резкие слова команды — кто-то приказывал спускать шлюпки. Цепляясь за стойки фальшборта, Трофимов поднялся с колен и взглянул на корму. „Рухна“ тонула. Корма уже скрывалась в воде. Судно находилось на самой середине канала: и красные, и черные вехи ограждения были одинаково далеко от бортов. Дифферент на корму продолжал стремительно увеличиваться.

— А-а-а… — простонал Трофимов сквозь сжатые зубы. Тревога от неотвратимо надвигающейся беды заставила его забыть про боль, ушли страх и растерянность. Беда заключалась не в самом лишь факте гибели только что живого и послушного воле людей судна, нет! Своим мертвеющим телом „Рухна“ закрывала те ворота, через которые всю свою жизнь водил суда он, старый русский лоцман.

— Всем покинуть судно! — раздавался где-то внизу голос капитана. — Сейчас взорвутся котлы! Приказываю всем покинуть судно!

Трофимов крикнул что-то, но голос его был слаб, а грохот сорвавшегося с креплений груза в трюме „Рухны“ заглушил в тот момент все другие звуки. Лоцмана не услышали.

Зажимая рукой рану на голове, Трофимов пополз к трапу на мостик. Он именно полз, потому что уже ослабел и дифферент на корму не давал идти. Медленно, подтягиваясь, он поднимался по теплым, нагретым солнечными лучами ступенькам трапа. Лоцман все еще ощущал движение судна вперед, и это придавало ему надежду. „Рухна“ тонула, но инерция полного хода все еще толкала ее вперед. Судно может слушаться руля только тогда, когда оно имеет ход. Трофимов торопился, чтобы успеть к штурвалу, пока „Рухна“ не потеряла движения вперед.

— Только бы штур-тросы были целы, только бы штур-тросы, — шептал Трофимов, переваливаясь через комингс рулевой рубки. Палуба здесь была засыпана битым стеклом — от взрыва вылетели стекла рубочных окон.

Никого из людей вокруг. Все тише гомон людских голосов — экипаж покинул гибнущее судно. Все грознее и грознее рокот пара в котельном. Нос „Рухны“ так высоко поднялся из воды, что ничего не видно впереди по курсу, но лоцману и не надо ничего видеть. Ему нужно только повернуть штурвал, положить руль на борт, спихнуть судно на обочину морской дороги своего города.

Трофимов схватил шершавые рукояти штурвала и, наваливаясь на него грудью, повернул вправо. Где-то в подсознании он помнил, что ветер дует с зюйд-веста, а так как нос „Рухны“ поднялся, то будет хорошо парусить — слабую поворотную силу руля надо было усилить давлением ветра.

Тянулась секунда за секундой, а красная и черная вехи, ограждающие бровку канала, по-прежнему оставались одинаково далеки от тонущего судна.

Кровь опять застлала лоцману глаза. Но Трофимов не мог стереть ее. Он все крутил и крутил тугой штурвал, пока стрелка указателя положения руля не уперлась в зеленый бугорок ограничителя. Лоцман протер глаза и шагнул к окну.

Нос „Рухны“ медленно двигался вправо. Из-за него выказывалась далекая тень Кронштадта и ровные ряды вех, уходящие вдаль: значит, судно сходило с оси фарватера.

Настала пора подумать о себе, о спасении. В любой момент вода могла добраться до топок котлов, и тогда — взрыв. Крен на левый борт приближался к сорока градусам. Трофимов, цепляясь за все, что попадалось на пути, выбрался на крыло мостика, скатился по трапу на ростры. У ноков шлюп-балок раскачивались распущенные тали. Трофимов дотянулся до них и, обжигая руки, скользнул по тросам вниз, к воде. У него не хватило сил задержаться на блоке. Он сорвался в воду.

Лоцмана заметили с одной из шлюпок, что-то закричали. Потом шлюпка подошла к нему. Несколько сильных рук выхватили Трофимова из воды, перевалили через борт шлюпки. Матросы рванули весла, отводя шлюпку от обреченного корабля.