Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

До сих пор он вел одинокую жизнь и был склонен к монологам и разговорам про себя как по привычке, так и по натуре, а потому несколько смутился, очутившись среди такого множества молодых людей. Они и привлекали и пугали его. От бурных порывов этих свободных, постоянно работающих и исследующих умов мысли кружились у него в голове. Иногда в смятении они заходили так далеко, что ему трудно было собрать их. Он слушал, как говорили о философии, литературе, искусстве, истории, религии и высказывали при этом самые неожиданные мысли. Перед ним мелькали какие-то странные виды — виды без перспективы, казавшиеся ему вследствие этого хаосом. Отрекшись от воззрений деда и приняв воззрения отца, Мариус считал свои убеждения вполне установившимися; теперь, не решаясь еще сознаться себе в этом, он с беспокойством начал подозревать, что ошибся. Угол его зрения снова стал перемещаться. Какое-то колебание приводило в движение его умственный кругозор. Странная внутренняя перестановка. Он почти страдал от нее.

Для этих молодых людей не было, казалось, ничего «священного». Обо всем слышал Мариус весьма странные суждения, смущавшие его еще робкий ум. Попадалась, например, театральная афиша, в заголовке которой стояла какая-нибудь трагедия старинного, так называемого классического репертуара.

— Долой трагедию, дорогую сердцам буржуа! — кричал Багорель.

— Ты не прав, Багорель, — возражал Комбферр. — Буржуазия любит трагедию, и в этом отношении нужно оставить буржуазию в покое. Старинная трагедия имеет право на существование. Я не согласен с теми, которые во имя Эсхила оспаривают у нее это право. В самой природе нет недостатка в пародиях. Клюв и вместе с тем не клюв, крылья и в то же время не крылья, плавники не плавники, лапы не лапы, жалобный крик, вызывающий смех, — вот утка. А раз такие домашние птицы существуют наряду с настоящими, я не вижу причины, почему бы и классической трагедии не существовать наряду с античной.

Или же, например, происходил такой разговор, когда Мариус случайно проходил по улице Жан-Жака Руссо, между Анжолрасом, с одной стороны, и Курфейраком — с другой.

— Обратите внимание, — сказал Курфейрак, беря его за руку, — это улица Платриер, переименованная в настоящее время в улицу Жан-Жака Руссо, потому что лет шестьдесят тому назад здесь жила странная пара. Это были Жан-Жак и Тереза. Время от времени тут рождались маленькие существа. Тереза производила их на свет, а Жан-Жак отправлял их в воспитательный дом.

— Молчите! — резко остановил его Анжолрас. — Я преклоняюсь пред этим человеком. Он отрекся от своих детей, — пусть так, но зато он усыновил народ.

Ни один из этих молодых людей не произносил слова «император». Только один Жан Прувер иногда говорил «Наполеон»; все остальные называли его Бонапартом, а Анжолрас даже произносил «Буонапарт».

Мариус испытывал какое-то смутное удивление, то самое, которое является initium sapientiae [75].

IV.

Дальняя комната кафе Мюзен

Один разговор между этими молодыми людьми, при котором Мариус присутствовал и в который изредка вмешивался, произвел на него огромное впечатление.

Дело происходило в дальней комнате кафе Мюзен. В этот вечер собрались почти все друзья «Абецеды». Говорили о том о сем очень шумно, но без увлечения. За исключением Анжолраса и Мариуса, которые молчали, каждый болтал, что приходило в голову. Такая мирная, беспорядочная болтовня бывает во время товарищеской беседы. Это был не только разговор, но и что-то вроде игры. Перебрасывались словами и подхватывали их на лету. Во всех четырех углах разглагольствовали наперебой.

Ни одна женщина не допускалась в эту комнату, кроме Луизон, посудомойки кафе, которая время от времени проходила через нее, направляясь из буфета в «лабораторию».

Грантэр, совсем пьяный, оглашал криком угол, в котором сидел; он во все горло то философствовал, то молол всякую чепуху:

— Я жажду! Смертные, я видел во сне, что с бочкой Гейдельберга приключился удар, что ей приставили дюжину пиявок, и я сам был одной из них. Я хочу пить. Я хочу забыться от жизни. Жизнь — гнусная выдумка. Она продолжается недолго, а не стоит положительно ничего. Жизнь — декорация. Счастье — старая рама, выкрашенная с одной стороны. Экклезиаст говорит: «Суета сует!» Я вполне согласен со старикашкой Соломоном, которого, кстати сказать, и не было на свете. Нуль, не желая показываться совсем голым, рядится в суетность. О суета. Прикрашивание всего громкими словами. Кухня становится лабораторией, плясун — профессором, скоморох — гимнастом, кулачный боец — боксером, аптекарь — химиком, парикмахер — артистом, растиральщик извести — архитектором, жокей — спортсменом, и даже мокрица стала называться каким-то мудреным латинским именем. У тщеславия есть свое лицо и изнанка. Лицо тупоумно — это негр со своими побрякушками. Изнанка глупа — это философ в своем рубище. Я плачу над одним и смеюсь над другим. То, что называется почестями и высоким положением, и даже самая честь и величие — не что иное, как сплав. Цезари делают себе игрушку из человеческого тщеславия. Калигула* сделал консулом лошадь. Карл Второй* возвел в рыцари филейный ростбиф. Вот и не угодно ли порисоваться между консулом Лошадью и баронетом Ростбифом! Да и действительная ценность людей заслуживает не большего уважения! Прислушайтесь к панегирику, какой сосед расточает соседу. Белое всегда жестоко к белому. Ах, как бы отделала голубку лилия, если бы она могла говорить! Ханжа, расписывающая другую ханжу, ядовитее всякой змеи. Очень жаль, что я неуч, не будь этого, я привел бы вам целую кучу примеров. Но я ничего не знаю. Ум у меня всегда был. Когда я учился у Гро*, то, вместо того чтобы пачкать бумагу, крал яблоки. Вот каков я. Но и вы, все остальные, не лучше меня. Наплевать мне на ваши качества, достоинства, совершенства. Каждое достоинство переходит в недостаток. Бережливость граничит со скупостью, щедрость — с расточительностью, храбрость идет рядом с хвастовством, благочестие — с ханжеством. В добродетели столько же дыр, как и в плаще Диогена. Кем восхищаетесь вы — убитым или убийцей? Цезарем или Брутом? Обыкновенно становятся на сторону убийцы. Да здравствует Брут! Он убил. Вот вам и добродетель. Добродетель — пусть так, но вместе с тем и глупость. И у этих великих людей есть свои пятна. Брут, убивший Цезаря, был влюблен в статую мальчика, работы греческого скульптора Странгилиона. Этот скульптор изваял также статую амазонки Эвкнемозы, которую Нерон возил с собою в путешествиях. Странгилион оставил только эти две статуи, примирившие Брута с Нероном. Брут был влюблен в одну из них, Нерон — в другую. Вся история не что иное, как скучное переливание из пустого в порожнее. Один век бесцеремонно крадет у другого. Битва при Маренго — сколок с битвы при Пидне*; Толбиак* Хлодвига* и Аустерлиц Наполеона похожи, как две капли крови. Я не придаю никакой цены победам. Что может быть глупее их! Настоящая слава не в том, чтобы побеждать, а в том, чтобы убеждать. Постарайтесь же наконец доказать хоть что-нибудь! А вы довольствуетесь лишь успехом — какая мелочность! И победой — какое малодушие! Увы, тщеславие и низость завладели всем! Все подчиняется успеху, даже грамматика. Si volet usus [76], - говорит Гораций. А потому я презираю человеческий род. Не попробовать ли нам перейти от общего к частному? Может быть, вы хотите, чтобы я начал восхищаться народами? Какую же страну мы вымрем? Грецию, что ли? Афиняне, эти парижане древности, убили Фокиона* — не так же ли, как Колиньи, — и сильно льстили тиранам. В продолжение пятнадцати лет самым важным лицом в Греции был грамматик Филет*, такой маленький и тщедушный, что принужден был заливать свинцом подошвы своей обуви, чтобы его не унесло ветром. На главной площади Коринфа стояла статуя, изваянная Силанионом и внесенная в каталог Плинием*. Эта статуя изображала Эпистата. А чем прославился Эпистат? Он изобрел croc-en-jambe [77]. Вот вкратце вся Греция и ее слава. Пойдем дальше. Преклоняться мне перед Англией или Францией? Пред Францией — но почему же? Из-за Парижа? Я уже сказал вам свое мнение об Афинах. А почему Англией? Из-за Лондона? Я ненавижу Карфаген. Кроме того, Лондон — столица роскоши, в то же время столица нищеты. В одном только Чаринг-Кроссе ежегодно умирает с голода сто человек. Вот он Альбион. Прибавлю. Кстати, что видел раз англичанку, которая танцевала в венке из роз и в синих очках. Но если я не восхищаюсь Джоном Булем, то, может быть, приду в восторг от брата Джонатана? Нет, мне не по вкусу этот брат-рабовладелец. Отнимите у Англии «время — деньги». Что останется от Англии? Отбросьте «хлопок — король». Что останется от Америки? Германия — патока, Италия — желчь. Или прикажете мне приходить в восторг от России? Положим, Вольтер восхищался ею, но он восхищался и Китаем. Одно и то же явление у всех цивилизованных народов служит предметом удивления для мыслителя. Я говорю про войну. А война, война цивилизованная, заключает в себе все формы разбоя, начиная с грабежа организованных шаек и кончая разбоем индейцев-команчей в горных ущельях. «Ну что же? — пожалуй, скажете вы. — Европа все-таки лучше Азии». Согласен, что Азия — фарс. Однако я не признаю за вами права смеяться по поводу великого ламы, в то время как вы сами благоговеете, невзирая на тонкость вашего вкуса и стремление быть на уровне эпохи, перед мощами и реликвиями только потому, что они принадлежат высочайшим особам, начиная от грязной сорочки королевы Изабеллы и кончая просиженным стулом французского наследного принца. Все это вздор, господа смертные! В Брюсселе пьют больше всего пива, в Стокгольме — водки, в Мадриде — шоколада, в Амстердаме — джина, в Лондоне — вина, в Константинополе — кофе, в Париже — абсента. Вот вам и все полезные сведения. В общем, Париж все-таки одерживает верх. В Париже даже тряпичники сибаритствуют. Диогену было бы так же приятно быть тряпичником на площади Мабер, как и философом в Пирее. Нужно еще добавить, что кабачки тряпичников называются «bibines». Самые известные из них «Кастрюля» и «Бойня». Итак, о кабаки, кабачки, таверны, портерные, bibines тряпичников, караван-сараи калифов, объявляю вам, что я сибарит, что я обедаю у Ришара по сорока су с рыла, что мне нужны персидские ковры для нагой Клеопатры! Где Клеопатра? А, это ты, Луизон? Здравствуй! Здравствуй!..