Катализ - Ант Скаландис

Они уже шли к лифту и, словно мелкие жулики, стянувшие калач на рынке, спешили затеряться в толпе. Но никакой толпы в «Полюсе» не было. Были отдельные редкие постояльцы. Молодые. Здоровые. Крепко сложенные. Красиво одетые. Не обращающие никакого внимания на вновь прибывших чудаков с оружием, с огромными рюкзаками и с обветренными лицами. Да, разумеется, незаметными быть удобно – умом они понимали это, но эмоциональное безразличие аборигенов подавляло. Быть может, поэтому неугомонный Любомир, увидев одиноко стоявшую под пальмой миловидную девчушку, одетую в этакие кожаные доспехи, пестрящие бляхами красной меди, подбежал к ней так быстро, что Черный даже не успел спросить, чего он хочет.

Разговор у Цанева с «будетлянкой» вышел короткий, но полный улыбок и выразительных жестов. Любомир почти все время стучал по часам и вернулся совершенно счастливым.

— Ты что, — спросил Женька, — договорился с ней о встрече?

Цанев молчал и глупо улыбался.

— Она сказала что-нибудь про нас? — полюбопытствовал Эдик.

— Что она тебе рассказала? — Черный произнес это страшным голосом, голосом человека, ведущего допрос. Черный вообще с тех самых пор, как они увидели эти проклятые руки в трюме, проявлял признаки шизофреника с манией преследования.

— Я узнал, — прорвало, наконец, Цанева, — я узнал, сколько лет мы проспали. Ровно сто пятнадцать.

— Как?! — это был общий выдох.

Потом заговорил Станский:

— Ты хочешь сказать, что Великий Катаклизм произошел в год нашего ухода на полюс?

— Именно. Но это не я хочу сказать – это так и есть.

Хитрый Любомир сказал той девушке под пальмой, что у него сбились все показания на часах, включая год, а поскольку часы у него древние, то и год его интересует по старому летоисчислению.

— Так это что же получается? — осенило вдруг Черного. — Изобретение анафа Эдиком и есть Великий Катаклизм?

— Вряд ли, — ответил Станский, и Женька сразу почувствовал, что Эдику хочется думать, больше всего на свете хочется думать, что это именно его изобретение перевернуло всю мировую историю – вот почему он пытается доказать обратное, — вряд ли, если б использование анафа приобрело характер катаклизма, это привело бы к регрессу. А здесь налицо явный прогресс. Учтите, сто пятнадцать лет не такой уж большой срок для создания города на Северном полюсе. Думаю, для этого понадобился какой-то более серьезный процесс, чем массовое общедоступное замораживание.

Безусловно, Эдик был прав, и Женька вдруг даже стало жаль его. Анаф, черт возьми, великая вещь! Что же там такое произошло? И главное, в тот же год! Женька поймал себя на мысли, что никогда раньше, несмотря на уйму прочитанной фантастики, не задавался вопросом, а каким же будет мир через сто лет, и потому сейчас не мог, как Эдик, с гениальной небрежностью оценить, перекрыло ли человечество нормальные темпы или отстало в своем развитии. Приходилось верить Станскому.

Возразить сумел Цанев:

— Чепуха, — сказал он. — Рисую элементарную схему Великого Катаклизма. Анаф на службе мира и прогресса. Представим себе: гибернация общедоступна. Кто захочет уйти от борьбы? Лентяи, трусы, подонки, мразь. А лучшие представители человечества принимаются, засучив рукава, — теперь им никто не мешает – строить дворцы на дрейфующих льдах. И вот прекрасный новый мир готов. Куда девать замороженную сволочь? Можно, конечно, пустить в расход. Но лучшие представители человечества гуманны. Подонков прошлого размораживают, создают им все условия. Резвитесь, теперь вы не опасны. И они резвятся, оплакивая прошлое, которое раньше проклинали, и барахтаясь в собственном дерьме. В такой, примерно, «резвятник» мы с вами и угодили. Уай нот? Как говорят англичане.

— Блестящая версия, — похвалил Женька. Ему понравились рассуждения Любомира.

— Но это же знаменитая концепция Сенклю, — хмыкнул Черный. — «Добровольная и принудительная селекция вида гомо сапиенс» – так, кажется, называлась эта статья?

— Да, — сказал оживившийся Станский, — но Любомир излагает по-своему. Так что я бы назвал это концепцией Цанева. А ты молодец, Рюша, помнишь еще наши дискуссии.

— Подумаешь, — ответил Черный, — продержать в памяти фамилию крупнейшего французского социолога и название его скандальной статьи в течение каких-то ста пятнадцати лет! Раз плюнуть.

И тут они вспомнили, что направлялись к лифту. В лифте тоже не обошлось без приключений. В кабину к ним вошла та самая девушка в кожаном с медью костюме. Любомиру она улыбнулась, как старому знакомому, но разговаривать была явно не намерена. Женька отметил про себя, что в глазах ее промелькнуло что-то необъяснимо странное, если не сказать, жуткое. Свой этаж девушка не назвала, и Черный растерянно произнес:

— Нам на двенадцатый.

После чего лифт бесшумно тронулся.

И вот тогда девушка, стоявшая в углу, закрыла глаза и стала медленно оседать на пол. Это было так неожиданно, что ни один из четверых даже не успел еще ничего сказать, когда лифт внезапно остановился, двери открылись, и вошли двое парней в джинсах и коротеньких курточках, точь-в-точь таких, какие носили сто пятнадцать лет назад. Парни перекрестились, потом очень грубо подняли девушку под мышки, с непонятной тщательностью изучили ее часы и, совершенно не обращая внимания на стоящих в лифте пришельцев, шагнули в дверной проем. Цанев первым вышел из оцепенения и, еще не придумав, что сказать, просто схватил одного из парней за рукав. Тот обернулся и произнес несколько слов на незнакомом языке.

— Что с ней? — спросил Цанев по-русски.

— Глупый вопрос, — по-русски ответил парень. — Она мертва.

— Вы что, врач?! — обозлился Цанев. — Может быть, ей просто стало плохо.

Парень выразительно постучал себя пальцем по голове, причем было ясно, что за сто пятнадцать лет смысл этого жеста изменился не слишком, а его спутник повернулся и, равнодушно двигая челюстями (он что-то жевал), коротко и непонятно выругался. После чего оба вышли на этаж и, не оглядываясь, поволокли недвижное тело по коридору. Двери лифта сомкнулись.

— Двенадцатый, — повторил Черный.

Кнопок в кабине не было, и он уже понял, что лифт воспринимает голос.

— Напьюсь, — сказал Любомир и в бессильной ярости сжал кулаки на лямках рюкзака.

— Все напьемся, — мрачно откликнулся Черный. — Только сначала я хочу избавиться от этой винтовки. Вы себе не представляете, как мне хотелось выстрелить! И не потому, что я собирался убить его. А просто, чтобы меня и мою винтовку, наконец, заметили, просто, чтобы расшевелить это болото!

— Ну, убил бы ты одного, — спокойно сказал Станский, — а второй поднял бы его и, не сказав ни слова, выволок бы из лифта два трупа.

— Сумасшедший дом, — сквозь зубы процедил Черный.

— Что-то вроде, — серьезно согласился Станский. — Думается, Норд – не совсем обычный город.

Дежурного на этаже не было. Не было и столика для дежурного. А у двери с номером 1233 они сразу поняли, как обращаться с ключами: вместо замочных скважин здесь были прорези для жетонов, как в метро. С противоположной стороны двери жетон падал в специальный карман.

— Подумаешь, «двадцать первый век»! — проворчал Цанев.

— Стиль «ретро» — предложил Женька.

— Именно, — подтвердил Станский. — Про что я и говорю, мужики. В концепции нашего эскулапа Цанева мне нравится то место, где он определяет Норд как резервацию для размороженной сволочи. Похоже на истину. Здесь слишком много примет нашего времени, а объяснение предельно просто: они и есть наши современники, и среди здешнего золота, хрусталя и мотоциклеток на воздушной подушке смотрятся идиотами. Ну, а на большой земле все иначе. Не верю, что весь мир такой.

— А я верю, — сказал Черный. — Все очень естественно. Катаклизм двинул вперед экономику, а нравственность, как водится, отбросил назад. И вот через сто лет у них всепланетное изобилие, в котором живут зажравшиеся свинки. Нет, хуже – жестокие, равнодушные моральные уроды. Уай нот? Как говорит Цанев.

— Чудовищный пессимизм, — заметил Женька, — дремучий пессимизм.

— И между прочим, тоже не ново, — сказал Станский. — В наше время такое будущее пророчил людям американец Стейнбридж.

— Слушайте, философы, сейчас я кого-нибудь пристукну, — Любомир стоял уже голый на пороге ванной в предвкушении горячего душа. — Давайте все делать быстро. Жрать хочу.

— Погоди, Цанев. А как ты думаешь, — спросил Женька, — эта девушка в лифте, она была мертвая?

— Я думаю, — раздельно и зло произнес Цанев, — что мы этой девушке ничем помочь не могли.

И хлопнул дверью.

— Не зли эскулапа, Евтушенский, — посоветовал Черный. — Думаешь, ему легко?

— А думаешь, мне легко?! — взорвался Женька.