Фестиваль для южного города - Чингиз Абдуллаев

– К дому правительства, – сказал он.

Водитель мягко вырулил на дорогу.

– Кто это был? – спросил Хитченс. – Вы узнали этого человека?

– Кто-то из местных, который часто ездит в соседнюю южную страну, – пояснил Дронго. – У нас тоже встречаются фанатики. Ему сказали, что наш уважаемый режиссер отрекся от своей веры.

– Это я отрекся от веры? – услышав слова Дронго, снова закричал Мовсани. – Я самый верующий человек в Великобритании. Не пропускаю ни одной молитвы, ни одного праздника. Даже в день поминовения убитого внука пророка Хусейна, да славится имя его. В Лондоне почти нет шиитов, все суннитские мечети, а я езжу на другой конец города в шиитскую мечеть. И это я неверный? Поворачивайте обратно, я ему покажу.

– Не нужно так волноваться, – посоветовал Дронго. – Наверно, ему пообещали деньги.

– Фетва была отменена. Никто не заплатит ему деньги, – крикнул Мовсани, – он просто наивный глупец!

– Может, он сумасшедший, – предположил Дронго. – В любом случае его уже теперь не отпустят до вашего отъезда. И вам ничто не угрожает.

Через пятнадцать минут они были у здания дома правительства. Величественное здание, построенное пленными немцами, которых было много в Баку сразу после войны. Здание было выстроено буквой «П», обращенной к бакинскому бульвару. Внутри царили аскетичность и псевдоампир сталинских времен. С одной стороны, просторные холлы, широкие лестницы, высокие потолки и множество балконов. С другой – небольшие комнаты для сотрудников министерств и ведомств. Зато руководители этих учереждений располагались в кабинетах, напоминавших небольшие футбольные поля. Но самым запоминающимся был кабинет министра культуры. Находящийся в левом крыле, если смотреть со стороны моря, он был сделан для хозяина республики, который считался в тридцатые-пятидесятые годы одним из самых близких друзей Сталина и Берии – Мир-Джафара Багирова. Он был своеобразным человеком. С одной стороны, аскетом, не позволявшим себе ничего личного. Когда его сын вернулся раненым с фронта, он не позволил ему долечиться и снова отправил на фронт, где сын и погиб. Багиров свято верил в революционные идеалы и много сделал для развития республики. Во время Великой Отечественной войны именно его железная воля и организаторские способности были залогом успешной работы бакинских нефтяников. На девяносто процентов армия и тыл обеспечивались нефтью из Баку. Именно поэтому целью южного наступления Германии во время летней кампании сорок второго года были кавказские промыслы и Баку, к которым рвалась немецкая армия. Однако план наступления на юг был провален.

Но Багиров был лично ответственен и за репрессии в тридцатых и сороковых годах. После смерти Сталина, ареста Берии и прихода к власти Хрущева он был обречен. Его вывели из кандидатов в члены Президиума, отправили на малозначащую должность в один из уральских городов, а затем устроили показательный судебный процесс и расстреляли. Но в памяти людей он остался не только тираном, но руководителем, при котором был порядок. И наконец, глубоко порядочным и честным человеком, искренне верящим в идеалы революции. Багиров копировал стиль работы и поведение своего друга и наставника – Иосифа Сталина. Когда Сталин направлялся на Тегеранскую конференцию, он приехал в Баку в последний раз. В город, где прошли самые бурные годы его молодости и где в Баиловской тюрьме до сих пор есть камера, в которой сидел сам Сталин.

Именно для Багирова строили этот великолепный восьмиугольный кабинет из красного дерева и других пород ценных деревьев и где была комната отдыха. Однако Багиров сюда так и не въехал. Он остался работать в старом здании ЦК, посчитав, что этот шикарный кабинет для него – ненужная роскошь. Тогда долго решали, кому отдать кабинет. И решили, что наиболее идеальным кандидатом может стать министр культуры, который будет принимать в нем зарубежных гостей, исполнителей, деятелей культуры, творческих личностей.

Министр культуры встретил Мовсани в своем кабинете, уже зная о том, что произошло у отеля «Европа». Он долго и внимательно слушал рассказ режиссера о случившемся. Из рассказа Мовсани получалось, что он почти лично обезоружил нападавшего и спас всю группу сопровождавших его людей. Министр культуры окончил институт иностранных языков и хорошо владел английским. Поэтому он слушал Мовсани без переводчика, когда тот иногда в порыве увлеченности переходил с азербайджанского на английский.

Хитченс и Дронго остались в приемной. Там же находились помощник министра и его секретарь. Вместе с министром на встрече присутствовали руководитель управления кино и заместитель министра, курирующий эту отрасль.

– Вы видели обрез в руках нападавшего? – уточнил Дронго у Хитченса, пока они сидели на диване в приемной.

– Да, – тихо ответил тот. – Я сразу подумал, что это не профессиональный киллер. Это несерьезное нападение, господин Дронго, хотя переводчика жалко. Пуля была случайная.

– Согласен, – кивнул Дронго. – Поэтому я был уверен, что Мовсани ничего не угрожает. Но все равно нужно быть осторожнее. Вы знаете, что у него сегодня встреча с немецким журналистом?

– Питером Зегером?

– Да. Я обязан вас предупредить. Турецкий журналист Омар Лятиф видел сегодня ночью Зегера в вашем отеле. Поздно ночью.

Хитченс взглянул на Дронго.

– Он был не один, – продолжал Дронго, – рядом с ним находился какой-то иранец. Я бы на вашем месте отменил встречу с Зегером. Или присутствовал бы на ней лично. А еще лучше, если вы проверите Зегера, перед тем как впустить его в номер.

– С журналистами нельзя так обращаться, – заметил Хитченс.

– Два миллиона долларов, – напомнил Дронго. – Если фетву не отменили, то это большие деньги. Особенно в период кризиса. Убийце из Германии не дадут в Баку больше десяти лет. А через пять лет амнистируют. И смертная казнь у нас давно отменена. Подумайте над этим, Хитченс, я бы на вашем месте не был столь щепетильным. Можно просто отменить интервью, ссылаясь на сегодняшнее покушение. Ведь Мовсани неожиданно мог плохо себя почувствовать.

– Это тоже не выход, – возразил Хитченс.

Дронго достал телефон и набрал московский номер своего напарника и друга Эдгара Вейдеманиса. Услышав знакомый голос, он быстро сказал:

– Срочно найди все, что только можно, на трех журналистов. Немца Питера Зегера, турка Омара Лятифа и боснийку Саду Анвар. Учти, что официальную информацию мне уже дали. Мне нужны их статьи, обзоры, интервью, стиль, пристрастия, связи, позиции. Ты все понял?

Он даже не спросил, запомнил ли Эдгар перечисленные фамилии или нет. Дронго был уверен в своем напарнике. Бывший сотрудник разведки КГБ, оказавшийся в родной Латвии в роли почти предателя, Вейдеманис переехал в Москву и помогал Дронго в его расследованиях.

– Все проверю, – ответил Эдгар с характерным для латыша акцентом, – можешь не беспокоиться.

В приемную начали входить журналисты и телевизионные операторы, которые должны были снять встречу министра с приехавшим режиссером.

– Давайте выйдем в коридор, – предложил Дронго, – и подумайте над моими словами.

Они поднялись с Хитченсом и протиснулись в коридор. Неожиданно Дронго почувствовал, как кто-то схватил его за локоть. Он обернулся.

– Не беспокойтесь, – услышал он чей-то шепот, – я из МНБ. Мы будем следить за всеми журналистами, которые сейчас войдут к министру. Больше ничего подобного не случится. Наш генерал просил передать вам привет.

Глава 8

Журналисты и телеоператоры ринулись в кабинет министра. Министр культуры был человеком вежливым и воспитанным. Он работал в этой должности уже много лет, а раньше возглавлял Министерство молодежи, спорта и туризма Азербайджана. В обычных условиях министр спорта, назначенный министром культуры, мог бы вызвать насмешки из-за смены работы. Но министр был племянником известного композитора, знал несколько иностранных языков, успел поработать на комсомольско-партийной работе. В отличие от многих других чиновников он был грамотным, начитанным и интеллигентным человеком. Поэтому, увидев толпу журналистов и телеоператоров, он не поморщился, хотя ему было явно неприятно видеть такую орду в своем большом кабинете.

Заметив его реакцию, начальник управления кинофикации смело шагнул вперед, заслоняя министра, и стал отвечать на вопросы вместе с самим Мовсани. Многие журналисты уже узнали о покушении, и теперь все вопросы были связаны только с этим нападением. И в этот момент зазвонил телефонный аппарат, стоявший на небольшой приставной тумбочке слева от стола министра. Это был большой кремового цвета телефон. Министр чуть поморщился. Звонок был явно не ко времени. Не отвечать было нельзя, а говорить по такому телефону в присутствии журналистов равносильно самоубийству.

Однако он взял трубку.

– Добрый день, – услышал он нежно-ласковый голос. Это была заведующая гуманитарным отделом президентского аппарата. Она была женщиной, известной в республике. Когда-то в молодые годы она была секретарем парткома Академии наук, успела защитить докторскую диссертацию и считалась перспективным ученым. Эта дама была не только талантливой и умной, но и обладала организаторскими способностями. Однако, как часто бывает в жизни, ум и талант сыграли с ней злую шутку. Она действительно сильно отличалась от других чиновников президентской администрации, да и вообще от остальных чиновников. А за долгие годы руководства гуманитарным отделом при двух президентах она общалась с тысячами писателей, художников, композиторов, академиков, профессоров и целой кучей министров, которые назначались, работали, не выдерживали испытания, уходили в отставку и на их места назначались новые. Соответственно не все выдерживали ее высокие требования. Среди творческих людей было много явных графоманов и выскочек, среди научных деятелей не меньше пустозвонов, а среди чиновников просто много дураков. И поэтому наша Дама выработала особый голос в разговоре со всем этим контингентом. Это был снисходительно жалобный голос по отношению к своим подопечным, уставший голос доброй матушки, которая пытается уберечь своих детей от необдуманных шагов. С некоторыми министрами, которых она уважала или признавала их компетентность, она разговаривала нежно-ласковым голосом. Одним из таких был и министр культуры. Еще с целой группой людей Дама разговаривала сухим, бесцветным голосом, давая понять разницу между собой и досаждавшим ей человеком. Даму боялись и не очень любили, и она об этом знала. Но умные люди ее уважали, признавая ее очевидные достоинства, и она об этом тоже знала. К ней обращались по всяким вопросам – важным и не очень, глобальным и мелким. Часто люди показывали себя в ее кабинете не с лучшей стороны, исповедуясь ей в своих тайных пристрастиях или вожделениях. Трудно сохранить уважение к человечеству, когда знаешь столько человеческих пороков. Дама видела так много мелких пакостников и проходимцев, что, возможно, потеряла веру в человечество. Но с годами она сделалась сентиментальной, что было оборотной стороной ее жесткости.