Аламут - Джудит Тарр

Кровать затрещала под его весом. Он по-прежнему не глядел на нее. Он поступал так уже очень долго, с тех пор, как счел ее непривлекательной. Сейчас, с отвисшим после родов животом и грудями, налитыми молоком после краткого вскармливания младенца, она нравилась ему еще меньше.

Он не был жесток. Это самое большее, что она могла сказать о нем.

— Если на этот раз будет дочь, — сказал он, раздвигая ее ноги, — я позволю тебе оставить ее себе.

Она изо всех сил ударила его тыльной стороной ладони.

— Убирайся из моей постели! — закричала она. — Убирайся!

Он даже не стал брать ее силой. Он лишь совершенно безразлично пожал плечами.

— Значит, завтра, — сказал он.

Когда он убрался, она немного поплакала и поколотила подушку, но лучше себя от этого не почувствовала. Ее слуги не возвращались. Она лежала и смотрела в побеленный потолок. Его запах все еще был здесь. Этот запах мешал ей дышать.

Если бы он спорил с ней, ругал бы ее, даже бил бы… но нет. Он оставлял ее наедине с ее дурным расположением духа, и возвращался, когда она успокаивалась, побеждая ее необоримой силой безразличия. Его не волновало, что она делает, лишь бы она не лезла в его дела и произвела на свет его сына.

Которого он потом забрал у нее и отдал в чужие руки, оставив ее опустошенной, опустошенной чревом и сердцем. Она поднялась с постели. Трясущимися руками она схватила первую же попавшуюся одежду и натянула ее. Чтобы полностью привести себя в порядок, ей нужна была помощь. Она сама не смогла бы уложить волосы. Негромким, но уже спокойным голосом она позвала служанку.

Никто не попытался остановить ее. Она взяла с собой немногое: единственный узелок с одеждой, гнедую кобылу да молчаливую прислужницу Дару, которая никогда не оспаривала волю госпожи. Ранульфа дома не было. Джоанна знала, что у него были женщины в городе. Несомненно, любая из них с удовольствием воспользуется тем, что отвергла Джоанна.

Джоанна желала им в этом счастья.

Но для самой Джоанны счастья не существовало. Но ее ждало убежище, где ее примут с искренней радостью, невзирая на траур. Ее комната оставалась такой же, как она оставила ее, повар приготовил ее любимые лакомства, а домоправитель Годфруа сказал ей именно те слова, на которые она надеялась:

— Они прибудут завтра.

Она не пыталась загадывать дальше текущего мига. Она помолилась за душу Герейнта и оплакала его, лежа на своей узкой кровати. Затем, успокоившись, уснула.

Когда они прибыли, она была готова. Она мало что могла сделать со своими гладкими волосами и глазами, обведенными темными кругами, но сделала все, что могла. Она надела чистое платье, и ее мрачно-синий цвет шел ей. Она обнаружила, что может поесть и выпить немного вина. Она пила его мелкими глотками, сидя на плоской крыше дома, прислонившись к парапету в тени большого лимонного дерева, растущего в кадке в углу стены. Когда Джоанна поднимала глаза, она могла видеть большой серый купол Церкви Гроба Господня.

Они приехали с другой стороны, от Давидовой Башни. Джоанна устремила взгляд на голову процессии, на маленькую фигурку всадницы на серой лошади. Рядом с ней ехал подросток: должно быть, Тибо. Он вырос, но по-прежнему ездил, уперев руку в бедро — он считал это элегантной посадкой.

Здесь были все: слуги, стражи, привратник Брихан в старом чешуйчатом доспехе, который он снял с убитого сарацина. И еще там был…

Там был рыцарь в черном на чистокровном коне, и это был не Герейнт. Это не мог быть он. Высокий и стройный, легко сидит в седле; худое ястребиное лицо, голова повернута в сторону Тибо… Это не мог быть покойный.

А если это был не он, это мог быть только один человек.

Пальцы Джоанны сжали перила. Она с трудом разжала их. Сердце учащенно колотилось.

Вблизи оказалось, что он не так уж похож на своего родственника. Семейное сходство, не более. Он определенно был более красив; и все-таки Джоанна была разочарована. Красив, да. Но где же та нечеловеческая красота, которая, по слухам, разит словно меч?

Он поднял глаза, и она вздрогнула. О, воистину, словно меч: словно меч, направленный прямо в сердце.

Мать не задавала ей вопросов. Тибо спросил, но только про ее запавшие глаза. Принц Айдан, который не знал ее раньше и не считал нужным задавать вопросы, был безукоризненно вежлив. Взяв ее холодные пальцы своими теплыми, он склонился над ее рукой в учтивом поцелуе. Она надеялась, что никто не заметил, как она вздрогнула.

Его голос был более глубоким, но и более чистым, нежели она предполагала, а западный акцент был даже сильнее, чем у Герейнта. У Маргарет был непроницаемый вид, но Маргарет есть Маргарет. Она приняла вдовство, как делала все, безукоризненно.

Когда церемония приветствия была закончена, Тибо повел гостя показывать ему его комнату. Джоанна осталась с Маргарет, а это значило принять участие в детальной инспекции дома и слуг, разборке багажа и размещении одного-двух гостей. Джоанна почувствовала себя на своем привычном месте, идя в двух шагах позади за матерью, словно молодая овчарка, покорно бредущая следом за маленькой, толстой, но чрезвычайно самоуверенной болонкой.

Но она больше не была ребенком. Она села, почти упала, прямо посреди гостиной.

Маргарет не рассердилась. Она мгновенно оказалась рядом, опустившись на колени рядом с Джоанной. Ее прохладная ладонь легла на лоб Джоанны; рука Маргарет была сильной. Она не обращала внимания на взволнованно забегавших слуг, только махнула им, чтобы они убрались.

— Расскажи мне, — сказала она Джоанне.

Джоанна помотала головой:

— Тебе достаточно своих горестей.

— Позволь мне самой судить об этом, — возразила Маргарет.

Джоанна сжала зубы. Головокружение прошло. Ей почти хотелось бы, чтобы этого не случилось. Потерять сознание — это было бы так же просто, как взять лошадь и сбежать в дом матери. Рассказать матери, почему… это было труднее. Маргарет не сделала бы этого. Она нашла бы способ обойти это.

Джоанна начала рассказ с конца.

— Он забрал Аймери, — сказала она. Ее саму удивило, как спокойно она произнесла эти слова. — Он даже не спросил моего позволения. Ночью, когда я спала, они увезли его. Когда я проснулась, его уже не было. — Пальцы ее сжались в кулаки. Она не смогла заставить их разжаться. Ее сердце напоминало такой же сжатый кулак с того самого горестного пробуждения. — Когда я спросила, почему, — я пыталась быть спокойной, о Боже, я пыталась! — Ранульф сказал: "А какая разница?" А когда я спросила, почему он не посоветовался со мной, он сказал: "Почему я должен с тобой советоваться? Это мой сын." Как будто не я носила Аймери под сердцем, как будто не я питала его своей грудью. Как будто я была совершенно ни при чем.