Прерафаэлиты. Революция в викторианском искусстве - Ципоркина Инесса Владимировна

На переднем плане, перед помостом изображена голова стражника, грызущего яблоко. У Россетти, вослед за средневековьем, надкушенное яблоко – символ греха. Возможно, этот элемент должен усиливать ощущение эротизма, которым (в духе романтизма и преданий о «высшей форме» куртуазной любви) оказывается пронизана гравюра. Задний план иллюстрации составлен по средневековым принципам плотно заполненного фона: высокий горизонт и многочисленные стены башен, паруса и корабли, уменьшающиеся до крохотных домиков и лодочек в верхних углах – попытка передать «старинность» происходящего.

Для Бёрн-Джонса и Морриса, в 1850-е годы осваивавших азы изобразительного искусства, работы Ханта, Милле и Россетти служили образцами. Под влиянием Россетти молодые художники начали учиться на курсах рисования и работать в совместной студии Россетти и Брауна. Благодаря посещениям выставок и собраний исторических творческих групп – таких как «Средневековое общество» и «Клуб Хогарта» – они оба стали вхожи в круг состоятельных представителей богемы. Увлечение Морриса и Бёрн-Джонса артуровскими легендами было тесно связано с поэзией Теннисона. Они с упоением читали «Леди из Шалотт», «Сэра Галахада», «Сэра Ланселота и королеву Гвиневру», опубликованных еще до издания «Королевских идиллий». Джон Уильям Макейл, первый биограф Морриса, писал, что «одно из самых первых воспоминаний Бёрн-Джонса о первом семестре [в Оксфорде] был Моррис, вслух читающий “Леди из Шалотт”».

Когда Эдварда Бёрн-Джонса постигло разочарование и в духовной жизни Оксфорда, и в поэзии Теннисона, он обрел утешение в репринтном издании Саути «Смерти Артура» Томаса Мэлори – Бёрн-Джонс приобрел его летом 1855 года. Его жена, Джорджиана Бёрн-Джонс вспоминала: «Иногда мне кажется, что никогда ни одна книга не была так любима… Для Эдварда она стала как бы литературной частью него самого. Ее сила и красота, действие ее мистической религии и знатного рыцарства, мир позабытых историй и рыцарских романов, воплощенный в именах людей и мест – это было его собственное право первородства, в которое он вступил».

С тех пор предания о рыцарях Круглого стола стали основной концепцией его работ. «Мистическая религия», воплощенная в образе Святого Грааля, была близка к идеям, которые Бёрн-Джонс встретил в Оксфордском «Средневековом обществе» – суровой аскезе, целеустремленности и уважении к сакральным ритуалам. Источником вдохновения для Бёрн-Джонса послужили и невнятные места в тексте, и часто встречающиеся любовные сцены, в которых колдуньи использовали свое волшебство, чтобы соблазнить, а потом убить мужчин, ими очарованных. Поэтому художник много раз возвращался к истории Мерлина и Ниневы (Нимуэ) – истории любви магической и зловещей.

Уильям Моррис также использовал истории о влюбленных, описанных в «Смерти Артура». Предания о любви Тристана и Изольды поразили его своей простотой и силой, а характер Тристана имел сходство с романтическими настроениями, обуревавшими Морриса в 1850-е годы, поэтому он воспроизвел сюжеты из этой легенды во фресках Зала Дебатов, а также в своей единственной сохранившейся живописной работе – «Королеве Гвиневре», которую также называют и «Прекрасной Изольдой».

У этого произведения имеется двойная сюжетная трактовка, в нем отсутствуют точные указания на то, кого именно хотел изобразить Моррис. На картине лишь высокая, тонкая фигура молодой женщины, задумчиво расстегивающей чеканный металлический пояс, а перед ней на столике – раскрытый манускрипт, щетка для волос и блюдо с апельсинами. Впоследствии такие «возрожденные» средневековые комнаты, костюмы, книги, мебель и прочие детали вошли в моду и со временем стали для Морриса источником признания и дохода. Но в 1857 году это были всего лишь первые попытки создания собственного стиля неоготики в дизайне.

Для картины позировала Джейн Бёрден, которой художник вскоре сделал предложение. Моррис и Бёрн-Джонс встретили Джейн в театре и попросили позировать. Известный американский писатель Генри Джеймс так описывал своей сестре ее внешность: «Образ, вырезанный из средневекового требника… Представь себе высокую, стройную женщину в длинном платье из какой-то тускло-пурпурной ткани, без всяких турнюров или чего-либо подобного, с массой волнистых черных волос, начесанных пышными волнами на обоих висках; тонкое, бледное лицо, пара странных, печальных, глубоких, темных, суинберновских глаз, под большими, густыми, черными изогнутыми бровями, сросшимися посередине и кончающимися где-то под волосами; рот, как у “Орианы” в нашем иллюстрированном Теннисоне; длинная шея без всякого воротника, вместо него дюжина ниток каких-то заграничных бус». Этот необычный тип внешности, резко выделяющийся на фоне викторианских «кипсековских барышень», получил название «россеттиевского», поскольку Россетти десятки раз писал Джейн Бёрден (впоследствии Джейн Моррис).

Взаимоотношения четы Моррисов с Данте Габриэлем Россетти стали своего рода воплощением рыцарского романа в реальной жизни – и, по всем законам рыцарского романа, принесли много страданий каждому. Россетти был влюблен в мисс Бёрден, но, по-видимому, считал своим долгом жениться на давней подруге Элизабет Сиддал, в то время умиравшей от чахотки, и убеждал Джейн отказаться от продолжения отношений, советовал ей выйти замуж за Морриса. Джейн Бёрден так и поступила. Но так же, как у Тристана и Изольды, магическая сила любви оказалась слишком сильна, роман Россетти и Джейн длился полтора десятилетия, терзая не только их, но и Морриса.

Впрочем, как король Артур, как король Марк и другие благородные мужья из средневековых преданий, Уильям Моррис подарил жене право свободного выбора, прекрасно относился к Россетти – и, вероятно, дружил бы с ним всю жизнь, не будь Россетти так экзальтирован, подозрителен, эгоистичен и злопамятен. Но, пока их взаимоотношения не прервались, Данте Габриэль Россетти многому научил младших прерафаэлитов, в первую очередь Уильяма Морриса.

В те годы Россетти своим творчеством передавал зрителю собственные ощущения, свой запутанный роман с женой Морриса Джейн Бёрден, свою вину перед Элизабет Сиддал, свои постоянные метания между счастьем и долгом. В похожем положении оказался и его последователь, Эдвард Берн-Джонс, долгие годы разрывавшийся между своей супругой Джорджианой и художницей Марией Замбако. В своем последнем, поистине монументальном и отчасти автобиографичном произведении «Последний сон Артура в Авалоне», которое Бёрн-Джонс писал 17 лет, у смертного одра короля Артура изображены три женщины: сестра короля Моргана, его супруга королева Гвиневра и колдунья Нимуэ-Вивьен. Очевидно, это образы реальных женщин, перед которыми художник ощущал неизбывную вину – согласно сюжету легенды о короле Артуре их не могло быть у его ложа, когда он, смертельно раненый, засыпал последним сном.

Часто возникающая в английском искусстве XIX века невозможность выбрать между счастьем и долгом стала отражением кризиса, в котором оказалось викторианское общество во второй половине столетия.

Как противостояние роковой, «инфернальной» любовной линии в творчестве Россетти появились сюжеты о поисках Святого Грааля: здесь образ аскетических, одержимых одной идеей рыцарей, уподобленных монахам, как Галахад и Персиваль, противостоял образу грешника – такому как Ланселот. Образ Галахада имел для Россетти особое значение. В нем воплотилось все, что в викторианскую эпоху служило олицетворением героического начала.

Эдвард Бёрн-Джонс. Последний сон Артура в Авалоне. 1881–1898

Единственный рыцарь Круглого стола, который смог узреть Святой Грааль благодаря своей безупречной чистоте, стал объектом внимания многих художников и писателей XIX века. В стихотворении «Сэр Галахад», которое Теннисон создал в 1834 году, но опубликовал позднее, в 1842 году, рассказывается о том, сколь далек Галахад от соблазнов внешнего мира: он лишь участвует в рыцарских турнирах, и хотя за честь и свободу прекрасных дам готов биться до конца, он равнодушен к земной любви и преклоняет колена лишь перед святыней: