Оцеола, вождь семинолов - Томас Рид

Гордо взглянув на моих родителей, он кивком приказал сестре следовать за собой и удалился вместе с нею. Виргиния и я словно лишились дара речи и не посмели даже сказать друзьям ни одного слова на прощанье. Мы пошли за родителями к их лодке. В ней, кроме негров-гребцов, оказались и оба Ринггольда — отец и сын.

Виргиния поехала вместе с родителями. Я возвращался домой один в своей лодке. Когда челнок метиса входил в устье маленькой речки, я оглянулся и увидел, что индеец и его сестра тоже смотрят на меня. Они не спускали с меня глаз, но я не осмелился послать им прощальный привет, хотя на сердце у меня было тяжело от предчувствия, что мы расстаемся надолго… может быть, навсегда.

Увы! Предчувствие не обмануло меня. Через три дня я уже ехал на далекий север, в военное училище в Уэст-Пойнте. А Виргинию отправили в одну из женских школ, какие есть почти в каждом городе Северных штатов. Много, много времени прошло, прежде чем мы снова увидели родную Страну Цветов…

Глава XVII. Уэст-Пойнт

Военное училище в Уэст-Пойнте — одно из лучших учебных заведений в Соединенных Штатах. Ни руководители государства, ни отцы церкви не властны над ним. Там преподаются подлинные знания, и они должны быть усвоены, иначе грозит исключение. Окончивший это училище выходит оттуда образованным человеком, однако отнюдь не похожим на оксфордского или кембриджского попугая, бойко болтающего на мертвых языках, знающего все стихотворные ритмы и размеры, механического виршеплета идиллических строф. Нет, окончивший Уэст-Пойнт основательно знает живые иностранные языки. Овладев основами науки, он не пренебрегает искусством, и в то же время он — ботаник, чертежник, геолог, астроном, инженер, солдат — все, что хотите! Короче говоря, он — человек, способный занимать высшие должности в государстве, способный руководить и командовать и при этом способный к повиновению и точному выполнению порученного дела.

Если бы я даже и не имел особой склонности к наукам, то в этом училище я не мог бы позволить себе отлынивать от ученья. В Уэст-Пойнте нет отстающих и «тупиц», и там не благоволят к знатным или богатым. Даже сын президента был бы исключен из училища, если бы он плохо учился. Под страхом исключения, под угрозой позора я поневоле сделался усердным учеником и со временем выдвинулся в первые ряды кадетов.

Подробности жизни кадетов не представляют особого интереса. Это обычное ежедневное выполнение однообразных военных обязанностей, только в Уэст-Пойнте царит более суровая дисциплина. Все это мало отличается от рабской жизни обычного солдата. Я не могу сказать, чтобы мной владело желание сделать военную карьеру. Нет, это было скорее стремление к соревнованию с товарищами, мне не хотелось быть в числе отстающих. Правда, бывали минуты, когда эта жизнь, так резко отличавшаяся от свободы, которой я пользовался дома, казалась мне тяжелой. Я тосковал о родных лесах и саваннах, а еще больше о покинутых друзьях.

В моем сердце еще продолжала жить любовь к Маюми, и разлука не угасила ее. Мне казалось, что ничто не могло заполнить душевную пустоту, порожденную этой разлукой. Ничто не могло заменить в моем сердце или изгладить из памяти воспоминание о моей юношеской любви. Днем и ночью прелестный образ этой девушки стоял у меня перед глазами: днем — в мечтах, ночью — во сне. Так продолжалось долгое время — мне казалось, что это будет длиться вечно. Никакая радость не принесет мне больше блаженства. Даже Лета[14] не принесет мне забвения. Если бы мне сказал об этом крылатый вестник небес, я не поверил бы ему, я не мог бы ему поверить.

Однако я плохо знал человеческую природу. В этом отношении я был похож на остальных людей. В известный период жизни большинство допускают подобную ошибку. Увы, это верно! Время и разлука часто уничтожают любовь. Она не живет одними воспоминаниями. Непостоянство человека сказывается и в том, что он, восторгаясь идеалом, все же обычно предпочитает реальное и вещественное. Красивых женщин в мире немного, но нет такой, которая была бы прекраснее их всех. Нет мужчины, который был бы красивее всех остальных мужчин. Но из двух одинаково прекрасных картин все-таки лучше та, на которую вы смотрите в данный момент. Не случайно влюбленные с ужасом думают о разлуке.

То ли учебники, где речь шла только о геометрических линиях, углах, бастионах и амбразурах, то ли вечная муштра днем да мучительно жесткая койка и еще более мучительный караульный наряд ночью, — то ли все это вместе начало постепенно вторгаться в мои воспоминания о Маюми и по временам изгонять их из моих мыслей. Или это были хорошенькие личики девушек из Саратоги и Балльстона, которые иногда появлялись в Уэст-Пойнте с визитом?.. Или это белокурые дочки наших офицеров — ближайшие соседки, которые часто посещали нас и в каждом слушателе, одетом в мундир, видели как бы личинку будущего героя, эмбрион будущего генерала? Может быть, кто-нибудь вытеснил образ Маюми из моей памяти? Не важно кто — важно, что это случилось. Образ юной возлюбленной начал тускнеть в моей памяти. С каждым днем он становился все бледнее и бледнее, пока, наконец, не превратился в туманный призрак прошлого.

Ах, Маюми! По правде говоря, на это потребовалось очень много времени. Эти веселые, улыбающиеся лица долго мельками перед моими глазами, прежде чем затмилось твое лицо. Долго сопротивлялся я обольстительным напевам этих сирен, но я был простым смертным, и мое сердце легко поддалось соблазну сладостных чар.

Я не хочу сказать, что моя первая любовь совсем исчезла: она застыла, но не умерла. Несмотря на светский флирт в часы досуга, она по временам возвращалась ко мне. Часто воспоминание о доме и прежде всего о Маюми просыпалось во мне, когда я дежурил, среди ночной тишины. Моя любовь к ней оледенела, но не умерла. И будь Маюми здесь, моя любовь, я уверен, вспыхнула бы с прежней силой. Даже если бы я узнал, что Маюми забыла обо мне, отдала свое сердце другому, я уверен, что моя юношеская любовь ожила бы со всем своим пылом и цельностью. Одна мелодия вытесняет другую, но прекрасные дочери Севера так никогда и не изгладили в моем сердце образ смуглой красавицы Юга.

А я не только не видел Маюми, но за все время своего пребывания в училище даже ни разу не слыхал о ней.

Пять лет мы прожили с сестрой вдали от дома. Время от времени нас навещали отец и мать. Каждый год летом они ездили на дачу, на многолюдные северные курорты — в Балльстон, Спа, Саратогу или Ньюпорт. Они брали нас туда на каникулы, но, несмотря на все просьбы позволить нам провести лето дома, родители оставались непреклонны: мать была сталь, а отец — камень!

Я догадывался о причине их отказа. Наши гордые родители боялись неравного брака: они не могли забыть сцену на острове.

На курорте мы встретились с Ринггольдами. Аренс, как и раньше, ухаживал за Виргинией. Он стал заядлым фатом и широко сорил деньгами, не уступая в этом бывшим портным и маклерам, ныне представителям «первой десятки» финансовых дельцов Нью-Йорка. У меня по-прежнему не лежало к нему сердце, но симпатии матери были явно на его стороне.

Как относилась к нему Виргиния, я не знаю. Сестра стала взрослой девушкой, настоящей светской красавицей, и в совершенстве научилась владеть собой и скрывать свои чувства — один из отличительных признаков хороших манер в наши дни. Иногда она бывала очень веселой, хотя ее оживление казалось мне несколько искусственным и внезапно исчезало. Временами она становилась задумчивой, даже холодной и надменной. Я опасался, что, став такой обаятельной внешне, она утратила то, что казалось мне самым ценным в человеке, — доброе и отзывчивое сердце. Впрочем, может быть, я был неправ.

Мне хотелось расспросить ее о многом, но наша детская доверчивость пропала, а деликатность не позволяла мне грубо вторгаться в ее сердечные дела. О прошлом — то есть об этих вольных прогулках по лесам, о катанье на озере, о встречах на островке под тенью пальм — мы никогда не говорили.

Я часто спрашивал себя: вспоминает ли сестра о прошлом и чувствует ли она то же, что и я? В этом я никогда не был вполне убежден. И хотя мне была свойственна наряду с недоверчивостью некоторая проницательность, я все-таки оказался невнимательным стражем и беспечным опекуном.

Конечно, мои предположения были справедливыми, иначе почему бы ей молчать о том, чем мы оба так наслаждались? Может быть, ей сковало уста запоздавшее чувство вины перед родителями? Или, кружась в вихре светских удовольствий, она с презрением вспоминала скромных друзей своих детских лет?

Я часто думал: жила ли в ее сердце любовь? И если да, то продолжала ли она жить до сих пор? Вот чего я никогда не мог окончательно понять. Время для взаимных признаний безвозвратно ушло.

«Маловероятно, — рассуждал я, — чтобы чувство нежности к юному индейцу, если оно и было вообще, сохранилось. Оно уже забылось, изгладилось из ее сердца и, может быть, из памяти. Маловероятно, чтобы оно сохранилось в ней теперь, когда ее окружают новые друзья — эти напыщенные и надушенные кавалеры, которые ежечасно ей льстят. Она должна забыть скорее, чем я. А разве я не забыл?»